Последние годы были временем возрождения руссоистских тенденций в литературе. Это не удивительно. Сейчас для этого накопилось много причин. "Если бросить взгляд на безмерный труд, затраченный людьми, на разработанные ими науки, изобретенные ими искусства, на приведенные в действие силы, засыпанные пропасти, срытые горы, на сделанные судоходными реки, распаханные земли, осушенные болота, воздвигнутые ими грандиозные здания, - нельзя не быть пораженным несоответствием между всеми этими достижениями и действительным счастьем человека", - говорил Руссо в статье "Политическая экономия", опубликованной в "Энциклопедии" Дидро. Здания, которые видел Руссо, не кажутся сейчас грандиозными, достижения его современников в науках и ремеслах не поражают более нашего воображения. Мы научились многому и не стали от этого счастливее, говорят критически мыслящие писатели на Западе. Такой взгляд на вещи возвращает к Руссо. Сейчас трудно верить в автоматически-благодетельные последствия технического прогресса. Эту мысль еще больше усугубил крах "кнопочной утопии". Сидеть себе просто и нажимать кнопки оказалось очень непросто - и очень вредно. На туринском заводе "Фиат", например, рабочий, занятый на полуавтоматизированной установке, через месяц начинает страдать от нервного переутомления, а через семь месяцев с ним случается нервный припадок, на три месяца выводящий его из строя. На теперешнем этапе автоматизации человек необходим еще как "элемент совокупного рабочего механизма" и вместе с тем выдерживает свою роль с большим трудом. К тому же вопрос о превалировании второй среды существования стал сейчас больным вопросом народного хозяйства. Истощаются недра. Отравляется атмосфера и водоемы. Эрозируются почвы. Время от времени возникают разговоры о возможном повышении радиации. Так можно, чего доброго, сделать всю планету непригодной для жизни. Помните у Лема в "Звездных дневниках" межзвездных бродяг выгонтов, которые "просто от жадности растранжирили свою планету, хищнически разрабатывая ее недра и экспортируя различные минералы? Они всю ее так изрыли и перекопали, что остались на краю большой ямы, и в один прекрасный день земля рассыпалась у них под ногами. Некоторые, правда, утверждают, что выгонты, отправившись однажды пьянствовать, просто заблудились и не сумели вернуться домой. Как было в действительности, неизвестно, во всяком случае, этим космическим бродягам никто особенно не радуется, если, кочуя в пространстве, они натыкаются на какую-нибудь планету, вскоре обнаруживается, что там чего-то не хватает: то исчезло немного воздуха, то вдруг высохла какая-нибудь река, то жители недосчитываются острова". Как нетрудно заметить, фантасты ставят проблемы несколько по-своему. Решают они их порою тоже своеобразно: при помощи руссоистской утопии. Одна из самых интересных утопий этого рода принадлежит американскому фантасту Ричарду Маккене. Она называется "Охотник, вернись домой". Это повесть о планете, где жизнь представляет собой единое целое. На этой планете "все - часть всего", она по существу единый биологический организм, там нет смерти, а есть переход из одних форм жизни в другие, нет борьбы, а есть взаимопомощь во всем. Но вот являются чужаки. Они хотят уничтожить на планете, куда прилетели, все живое, развести там своих животных и превратить ее в гигантский заповедник для ритуальной охоты. Однако бактерии, выведенные ими для этого, уничтожают их самих. На планете остаются лишь два человека - новые Адам и Ева. Они будут жить по законам любви, а не ритуальной охоты. Они - та часть природы, которая познает самое себя, а не нечто враждебное природе. Подобный рассказ есть и у Клиффорда Саймака - о мире, где все живые существа сознают, что произошли от одного общего источника жизни, и если охотятся друг на друга, то обычно не ради убийства. Это для них просто игра, испытание силы, ловкости, ума. В конце концов и человеку приходится подчиниться закону этой охоты-игры... ("Мир, которого быть не могло"). Отношение руссоиста-фантаста к природе мало напоминает отношение к ней, скажем, Бернардена де сен Пьера. Современный фантаст помнит, что "природа безжалостна, страшна и жестока сверх всякого вероятия" Природа, готовая принять человека в объятия, это, в его изображении, обычно природа, прошедшая уже через человека, измененная человеком либо изменившая человека. "Планета-организм" Маккена символизирует истинно человеческое, воплотившееся в природе. Но и для этой облагороженной природы схватка с человеком не прошла даром. Она не заразилась от человека ненавистью, но, перестрадав нашествие, сделалась внутренне богаче, многообразнее, шире. Шекли в романе "Путешествие в послезавтра"* делает две существенные поправки к современному руссоизму фантастов. Во-первых, он устраивает демонстративное издевательство над Руссо. Герой узнает от случайного попутчика, что французский философ сидит сейчас (действие происходит в двадцать первом веке) в американской тюрьме. Оказывается, Руссо захотел проверить на практике свои теории о близости к природе, но, пустившись в дорогу, обнаружил, что на лоне природы можно и обгореть и простудиться, да и вообще не так уж она ласкова и благожелательна к человеку, эта природа. Тогда он убежал в город и обосновался в месте, наиболее отдаленном от природы, - в тюрьме. Там теперь и сидит - и счастлив! Люди, считает Шекли, захотели сначала поживиться готовеньким. Когда это не вышло, они, вместо того чтобы найти свое место в природе, отгородились от нее железной стеной. Во-вторых, Шекли устраивает издевательство над дикарской утопией. Дикарства, считает он, хватает в действительном, не утопическом мире. В своем романе он посвящает главу описанию дикарской утопической общины, созданной одним из университетов. Основатели дикарской общины решили бороться с опасностями благоденствия, борясь с благоденствием. Для этой цели утопийцы отказались от употребления железных орудий, поселились в хижинах, изобрели дикарский язык и стараются ничего не знать о внешнем мире. Кроме того, они завели себе электронного Зверя, который время от времени калечит и убивает кого-нибудь из них и с которым умеют справляться только здешние колдуны. Он запрограммирован так, что удирает, когда его стукнут в определенное место горшочком со специально приготовленной смесью трав. В дальнейшем предполагается восстановить грифонов, единорогов, вампиров и как можно шире практиковать колдовство... И все же эта дурацкая колония возникла не по глупой прихоти. Сама по себе нужда в утопии, пишет Шекли, закономерна. "Вы видели, Джонс, как быстро все разваливается, - говорит герою один из университетских профессоров. Закон уподобился фарсу, наказание потеряло смысл, добродетель нам нечем наградить; религия что-то там твердит по старинке, пока люди идут по проволоке, протянутой между безумием и безразличием; философы предлагают теории, доступные только другим философам; психологи пытаются объяснить, как вести себя, но исходят при этом из представлений, которые уже пятьдесят лет как мертвы..." А в университетах в это время "прививают студентам ненависть к самому процессу мышления. Студенты приучаются относиться к культуре с великим подозрением, отметать этику и рассматривать науку исключительно как средство зарабатывать деньги". Руссоизм Шекли противостоит не цивилизации вообще, а той парадоксальной форме цивилизации, которая научилась обходиться без культуры. Приверженность культуре нисколько не мешает Шекли оставаться руссоистом. Скорее помогает. На первый взгляд это звучит удивительно. В действительности - нисколько. Здесь приходится снова вернуться к восемнадцатому веку. Шиллер, как и другие руссоисты, считал, что уход от природы - все меньшая способность быть непосредственным, все меньшая возможность чувствовать природу вне себя - был самым тяжелым следствием материального прогресса. Но при этом, по мнению Шиллера, современный человек может вернуться к природе только через культуру, всемерно развивая культуру и приобщаясь к ней. Такого рода руссоизм давно составляет достояние прогрессивных утопистов. Социалист Уильям Моррис в своих "Вестях ниоткуда" нарисовал людей, живущих на лоне природы. Но Моррис был антииндустриалист. Герберт Уэллс, напротив, всегда приветствовал технический прогресс. Почему же и он в коммунистической утопии "Люди как боги" снова изобразил людей, близких к природе? Да потому, что увлечение наукой не только не мешало, но и помогало Уэллсу представить себе такую утопию. Он раньше других почувствовал тот процесс взаимопроникновения природы и науки, который так поразил всех с возникновением бионики. Он понял заново то, что знал уже восемнадцатый век, - что наука, одна из форм человеческой культуры, снова вернет человека к природе. "Цивилизация есть упрощение", - любил говорить Уэллс. От переходных сложных форм жизни человек возвратится к простым, связанным с природой. В этом ему поможет наука. Вернее, она снова создаст для этого предпосылки. Сама по себе наука только часть того, что мы сегодня называем культурой, и притом, возможно, менее важная ее часть. Герою американского фантаста Эдгара Пенгборна доктору биологии Дэвиду Беннерману посчастливилось встретиться с ангелом (повесть "Ангелово яйцо"). Выяснилось, что ангелы живут на планете, очень похожей на землю, но более старой и успевшей развить у себя более высокую цивилизацию. В свое время они тоже прошли через период, когда успехи техники только ухудшали их положение и увеличивали опасность самоуничтожения. Но потом "от тысячелетия к тысячелетию они стали расти, узнавать себя, научаться собой управлять, извлекать простое из сложного и пользоваться наукой, тогда как прежде наука пользовалась ими". И теперь они живут в мире, где по зеленым долинам гуляют ручные звери, где коты рассказывают замечательные сказки, где все достается каждому... Волею фантастов мы снова вернулись к сказке. Той самой, где рассказано о молочных реках в кисельных берегах. Молочные реки в кисельных берегах текли ведь по полям и лугам, их никто не одевал в камень и не строил на них городов. В этой сказке всякий брал что хотел, ел что хотел, поступал как хотел. Одним словом, мы вернулись в страну благоденствия, но обогащенные знанием того, что она создана самим человеком, тем, что дала нам ее культура и что только культура поможет нам ее сохранить. Впрочем, Шиллеру, хотя он жил более полтораста лет назад, легче, чем нам, было, наверно, употреблять слово "культура" без дальнейших объяснений и оговорок. Мир с тех пор столкнулся и с расплодившимся коллекционером культуры, уловившим коммерческую ее ценность (в прямом и переносном смысле), и со снобом, безразличным к нравственному содержанию и смыслу культуры, и с потребителем ее, который с подкупающей откровенностью говорит о себе "люблю культурно отдохнуть", и с крайним выражением и воплощением всех этих пороков - "интеллигентным" фашистом. "Я испытываю страх, - писал Макс Фриш в своем дневнике, - перед искусством, которое симулирует величайшие ценности, но терпит самые низкие пороки... Я думаю о Гейдрихе, играющем Моцарта; искусство в этом случае, если можно так выразиться, нечто вроде нравственной шизофрении, - и оно было бы полной противоположностью тому, к чему мы стремимся; и вообще весьма сомнительно, можно ли отделить друг от друга задачи художественные и гуманистические. Признаком человеческого духа, в котором мы нуждаемся, является в первую очередь не талант, как своего рода подарок, но чувство ответственности". Западные фантасты говорят о выборе между двумя типами отношения к миру между тем, что принято называть "мораль служения" и "мораль стяжания". И для того, кто избрал путь служения людям, в сложном понятии "культура" на первый план выступают такие стороны, как бескорыстная тяга к знанию, человечность, преданность общему делу. Что ж, можно согласиться - с приходом такой культуры исчезают опасности благоденствия.
