Легко заметить, что концепция власти у Стругацких близка вышеизложенному. Власть не может быть установлена директивным порядком напротив, как в "Улитке на склоне", начальственные директивы слепо следуют сложившимся отношениям власти. Власть не может быть свергнута оппозиционными центрами - тот же Арата Горбатый из "Трудно быть богом" не мыслит свою революционность вне обычных способов установления господства; если он убъет короля, то и сам станет королем, вдобавок более жестоким. Другой персонаж из того же ряда - Айзек Бромберг, вечный оппозиционер, а по сути - полный единомышленник "рыцаря плаща и кинжала" Сикорски. И тот, и другой видят задачу своей жизни в том, чтобы обеспечить "прозрачность" социального пространства, в частности, всю научно-исследовательскую деятельность сделать доступной надзору и контролю общественной рациональности. Они расходятся в средствах, но знаменитая "битва железных старцев" напоминает диалог глухих вовсе не поэтому. Им нечего сказать друг другу, они солидарны во всем и апеллируют к одному и тому же машинообразному (компьютерообразному) телу власти-знания. О значении для Утопии Стругацких последней концепции здесь уже было сказано. Можно также отметить, что герои Стругацких подозрительно едины в своем признании уникальности человеческой личности, которая может - и, более того, просто обязана - проявляться в разнообразных увлечениях, занятиях, хобби и т.п. Они едины и в своем непринятии Смерти, которая, по их мнению, не имеет права на существование; _к_а_ж_д_у_ю_ смерть, _к_а_ж_д_у_ю_ боль, к_а_ж_д_ы_й_ акт отчуждения они воспринимают, подобно осужденному альтисту Данилову, как мучительную личную трагедию. Они пытаются бороться с нею: вплоть до изменения законов мироздания. Безусловно, Стругацкие отдают себе отчет в условности вводимых ими норм и запретов, переопределения морально-этических мотивов деятельности известных социальных институтов. И если они все же "идут на подлог", совершая акт насилия над текстом и над читателем, то они, видимо, делают это осознанно и с полной ответственностью.
Разумеется, "множественная, автоматичная и анонимная власть" не может быть разоблачена авторитарным монологом. Для этого требуется диалог, сопоставление различных видов речевой деятельности, выявление в них сходств и различий, тех разрывов непрерывности мышления, тех актов насилия над языком, которые скрывают действие механизмов подавления под маской очевидности и в чистом виде как раз и представляют из себя форму проявления власти. Возможно, наибольший интерес представляет диалог с Иным: например, Банева с детьми и мокрецами или Абалкина и Каммерера с голованом Щекн-Итрчем. Но диалог двух единомышленников (к примеру, Бромберга и Сикорски) также способен вскрыть немало интересного.
Представляется, что эстетика позднего периода творчества Стругацких еще до сих пор не развита в надлежащей степени, и до сих пор не прояснены концептуальные изменения в их методике творчества. Это касается, например, эволюции образа героя. Сказочный богатырь, чье поведение обусловлено сюжетом мифа, трансформируется у Стругацких в рефлексирующего интеллигента, деятельность которого мотивирована идеями, усвоенными в ходе воспитания; его, в свою очередь, сменяет в поздних произведениях говорящий манекен, чья деятельность полностью обусловлена подобранной для него автором речевой практикой. В "Гадких лебедях", "За миллиард лет до конца света", "Жуке в муравейнике", отчасти в "Отягощенных злом" перевод конфликта в сферу языка компенсирует ограниченость и зависимость единичного дискурса. Это позволяет авторам через плюралистический диалог, через карнавальную игру означающих показать противоречия, достоинства и нормативы, в конечном итоге - способ функционирования тоталитарной рациональности. Ту же цель преследует в явно постмодернистской повести "Волны гасят ветер" замещение субъекта документом: показ ограниченности господствующей нормы, ее внутренней бессодержательности и бессмысленности в сопоставлении с Иным. Несмотря на ее гуманистический пафос. Вместе с тем для Стругацких деконструкция антропоцентризма не означает его отрицания напротив, наблюдается даже своего рода стремление поскорей избавиться от вторгшегося Иного, чтобы замкнуться в собственной реальности и с головой погрузиться в ее проблемы. Словно движимые неким чувством вины, писатели вновь и вновь, каждой своей строчкой возвращаются к проблеме защиты уникальности человеческой жизни.
Одним из вопросов, наиболее часто поднимаенмых при критическом анализе художественных текстов, является вопрос о соотнесенности истории судьбы литературного героя и сюжетных особенностей произведения с биографией автора текста. Как мы знаем, Стругацкие дарят отдельные моменты своей биографии многим своим героям; но эти моменты играют зачастую лишь воспомогательную роль в сюжетообразовании. Быть может, гораздо более важны иные мимолетности - например, неярко выраженное самоотождествление автора с шутом, ассенизатором, патологоанатомом, имеющее место в "Жуке в муравейнике" и "Дьяволе среди людей". Впрочем, психоаналитическое прочтение Стругацких, в наше время отнюдь не преждевременное, пока что не имело места. Чтобы оно по-настоящему состоялось, необходима долгая и кропотливая работа по сравнительному анализу текстов, вычленению повторов и прерывностей в авторском дискурсе (можно показать, например, что едва ли не каждое действие в прозе Стругацких связано с проблемой преодоления Смерти и имеет четкую социальную проявленность); поиск следов от текстов, предшествовавших прозе Стругацких, и ее отражений в последовавшем за нею потоке произведений, в том числе даже явно пародийных. Структурирующие психику механизмы подавления и производства желаний могут быть реконструированы лишь по отдельным следам, немотивированным сдвигам пластической материи языка. Само существование этих сдвигов человек обычно пытается скрыть от себя, или по крайней мере от остальных - прячась за каскадом логичных и рациональных выкладок, игривых псевдомотиваций. Каково, к примеру, личное отношение Стругацких к данному в повести "Волны гасят ветер" объяснению деятельности ими же выпестованого института прогрессоров? "Вообще во всей Вселенной одно только человечество занимается Прогрессорством, потому что у нас история такая, потому что мы плачем о своем прошлом, - говорит Горбовский. - Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, _р_а_з_ у_ж_ н_е_ с_у_м_е_л_и_ в_ с_в_о_е в_р_е_м_я_ п_о_м_о_ч_ь_ с_е_б_е_." (Выделено мной - С.Н.)
Интересно выяснить мотивы последнего ваысказывания. Для анализа можно было бы попытаться привлечь конкретные факты из биографии Стругацких. Прежде всего, разумется, учесть ленинградскую блокаду, пережитую ими. В самом деле, апокалиптическое видение битвы двух громоздких государственных машин действительно могло привести к отмечавшейся сакрализации образа государства - обладающего свободой распоряжаться смертью и даровать людям жизнь. И пропаганду гуманизма можно было бы интерпретировать как стремление убежать от жестоких ужасов войны. Однако подобная неофрейдистская трактовка кажется упрощенной и чересчур ограниченной, поскольку многое в творчестве Стругацких она не объясняет. Прежде всего, она не объясняет тот архесюжет, который встречается - в той или иной степени - едва ли не в каждом произведении Стругацких, который можно назвать "_т_р_а_г_е_д_и_е_й_ м_я_т_е_ж_н_о_г_о_ б_о_г_а_" и который мы опишем вкратце.
Герой наделяется авторами полноценным всемогуществом, использовать которое ему не разрешается. Он помещается в ситуацию, требующую его деятельного участия, и сам всячески стремится исправить трагически складывающееся положение, но оказывается не в силах хоть как-то повлиять на ход событий. Он пытается бороться с жестокостью правил игры и законов мироздания, но этим лишь все дальше загоняет себя в угол. Гуманизм оборачивается расизмом, стремление к коммунистической Утопии и бессмертию через коллективное - репрезентацией подсознательного влечения к смерти. Выхода из ситуации нет, и Стругацкие обрывают повествование в момент кульминации, на истерическом бессмысленном крике отчаяния. Можно было бы назвать это творческой неудачей авторов: им так и не удалось выяснить, "как поступать с задачей, которая решения не имеет". Из одного произведения в другое переходит образ двери в будущее, открыть которую герой не способен по причине имманентного несовершенства.
Заслуживает внимания настойчивость, с какой Стругацкие обращаются к описанному архесюжету. Можно было бы выстроить целую галерею подобных (указанному) персонажей: Саваоф Баалович Один и Янус Полуэктович Невструев из "Понедельника", Никита Воронцов из известного рассказа, Кандид и Перец из "Улитки на склоне", дон Румата из "Трудно быть богом", Горбовский из "Далекой Радуги", Максим Каммерер из "Обитаемого острова" и он же, только с другой стороны, в повести "Волны гасят ветер", Вечеровский из "За миллиард лет до конца света", Петер Глебски из "Отеля "У погибшего альпиниста", Рудольф Сикорски и Лев Абалкин из "Жука в муравейнике". Примечательно, что герой, защищающий пространство жизни от внеположенного - имеющего антисоциальную и чаще всего телесную природу (физическую, биологическую, метафизическую) - по ходу действия иногда оказывается вынужден противопоставить себя обществу, интересы которого защищает. Противопоставить вполне серьезно, вплоть до разрыва. По-видимому, этот мотив может свидетельствовать о понимании Стругацкими ограниченности собственого художественного дискурса с его карнавально-проповеднической, насильственно-пропагандистской интонацией. Необходимость такого дискурса, равно как и его полную неприемлемость, Стругацкие мотивируют отчетливо и ясно на базе прежних ценностных категорий; например, в "Жуке в муравейнике" они показывают, как "пространство Смерти" формируется "вытеснением" в него реалий, производимым системообразующими техниками власти "пространства Жизни". Писатели могли бы повторить вслед за К.Леви-Стросом, что корень зла - в идеологии гуманизма, который "стремится создать изолированное царство человека и... представляет собой одно из главнейших препятствий на пути прогресса", непроницаемой стеной отделяя человека от природы и Космоса. И все же они постоянно пропагандируют гуманистические ценности. Гуманизм - это наихудшая идеология, за исключением всех остальных.
