Он растерянно огляделся. Во дворе Лика снимала жареное мясо с решетки, складывая на жестяной поднос. Нелька куда-то делась: наверное, ушла за посудой. Разбежавшись, он прыгнул через подоконник, как мальчишка.
– Лика!
– Я тебя уж заждалась, – ответила она.
И стало ясно: помнит, все понимает, простила…
Он бросился к ней, обнял, прижал к себе. Они стояли долго-долго, и близкая ночь медлила, глядя на этих двоих. Наконец она высвободилась: осторожно, чтобы не обидеть его.
– Садись ужинать. Мясо стынет. Голодный небось?
– Не то слово! – преувеличенно бодро кивнул он.
И они уселись в плетеные кресла, занявшись мясом, вкусным до умопомрачения, поглядывая друг на друга, а потом Лика вдруг прыснула – наверное, у него был очень смешной вид, – и они начали хохотать, долго, взахлеб, едва сумев остановиться. В ту же секунду оба поняли, что наелись до отвала, что им надо сказать друг другу очень много, прямо сейчас…
Только никто не знал, с чего начать.
– Тебе Игорь Федорович привет передавал, – вспомнил он.
– Спасибо. Он ведь…
– Да, пять лет уже.
– Слушай, Нелька тебе тоже кланялась!
– Так ведь и она…
– Ага. Зимой, в автокатастрофе. С мужем.
– Земля пухом… – не подумав, сморозил он.
– Так ведь и мы, Вик…
– И мы…
Издалека, из такого далека, о котором и помыслить страшно, в тишину вторглась гитара. Ей вторил голос – знакомый, с легкой хрипотцой, пробирающий до самых… Что есть у души внутри?
…И понял я, дыша неровно:
Тянули мы не те концы,
Ковчег наш был ладьей Харона,
А мы – живые мертвецы…
– Не казни себя, Вик. Забудь.
– Не могу. Я и так почти ничего не помню. Забывать – в моем положении это непозволительная роскошь.
Когда мир стал таять, он не удивился.
И не испугался.
…но мы не плакали, поверьте,
Когда узнали эту весть…
– …Мне вас порекомендовали как специалиста. Помогите! На вас единственная надежда!
Длинноволосый парень – он мысленно окрестил его «художником» – был лет на десять моложе и на голову выше. Блуза-косоворотка, штаны из вельвета, пузыри на коленях. Умоляющий взгляд – сверху вниз, а кажется, что снизу вверх.
– Не волнуйтесь. Я сделаю все, что в моих силах.
– Она… Она ушла от меня!
– Куда?
– На улицу. К этому чудовищу! Скорее!
Они бежали через анфиладу залов. Фрески, роспись, мебель на львиных лапах. Позолота, бархат штор, бронза канделябров – настоящих, не таких, как на седьмом этаже «айсберга». Роскошь противоречила затрапезному облику парня.
«Так вот ты какой, внутренний мир», – с издевкой подумал он.
И запретил себе отвлекаться.
– Как ее зовут?
– Виолетта.
– Красивое имя. (Черт, какая банальность!) Что с вами произошло?
– Я… мы… Мы оказались в странном месте.
– Здесь?
– Нет. Мы ничего не помнили. Кажется, был пожар. Горел дом, мастерская, картины. Мои картины!
«Надо же! Угадал насчет художника…»
– Я крикнул ей «беги!», а сам стал снимать картины со стен. Надо было вынести их на улицу. Я и подумать не мог…
– Она сгорела?
– Задохнулась. Там было очень много дыма. Я не знал! Я выносил картины… Правда, они все равно сгорели. Вот, осталась одна…
Художник в отчаянии тряс холстом, свернутым в трубку.
– Я себе не прощу! Картины… Пропади они пропадом!
Сейчас они неслись длинным коридором. Под ногами скрипел паркет. Из боковой двери выскользнула молодая женщина в платье, открывавшем плечи и спину. В ее прическе белел венчик лилии. Женщина улыбнулась им и с разочарованием вздохнула, когда они промчались мимо.
За стеной пели:
Выходят дамы из галерей,
Неся в волосах цветы.
И он никогда не увидит Эль-Рей –
И не увидишь ты…
«Ну, это мы еще посмотрим!» – с веселой злостью подумал он.
Темная лестница. Крутые ступени, ледяной чугун перил. Дверь на улицу взвизгнула, жалуясь на судьбу. Он сразу увидел Виолетту. Миниатюрная брюнетка зябко куталась в плащ. Шляпка с легкомысленной вуалеткой оставляла лицо в тени. На мгновение показалось: перед ним – Лика. Сердце зашлось, кровь ударила в виски – и отпустило.
Нет, не она. Даже не похожа.
Спутник, стоявший рядом с Виолеттой, выглядел персонажем безумного карнавала. Ребристая «кираса» из папье-маше, рельефно выступают белые ребра; маска-череп закрыла лицо. Черные с серебром лосины, ботфорты со шпорами, плащ до земли. Не слишком высокий, спутник казался огромным.
Пространство вокруг него ежилось и отступало в тень.
– Не подходи ко мне, чудовище!
Слова Виолетты были обращены не к спутнику в маске. Художник споткнулся, как если бы налетел на стену, и едва не растянулся на булыжнике мостовой.
– Он не подойдет к вам. Не бойтесь.
– А вы кто такой?!
– Меня зовут Виктор. Нам надо поговорить.
– Мне не о чем с вами разговаривать. Чтобы разговаривать, нужно дышать. А мне больше нечем дышать. И незачем.
Спутник выпростал из-под плаща руку, затянутую в перчатку цвета слоновой кости. Без колебаний Виолетта взяла у него хрустальный флакон с притертой пробкой. Пропуск на ту сторону для женщины, еще не знавшей, что все стороны – миф, если есть вина и нет прощения.
– Выслушайте меня. А потом поступайте, как сочтете нужным.
– Хорошо, – она крепко сжала в кулачке флакон, словно боялась, что у нее силой отнимут забвение. – Я даю вам пять минут.
– Вы любите его? – он кивнул на художника.
– Его?! – глаза под вуалеткой вспыхнули ярче, чем у разъяренной кошки. – Он меня предал! Променял на свои проклятые картины! Он был для меня всем! А я для него? Уборщица, любовница, нянька…
Она вырвала пробку, как чеку гранаты.
– Да, он виноват. Его очень трудно простить.
– Трудно? Невозможно! Проклятые картины…
Он не знал, откуда в кармане взялась зажигалка. Не вполне понимая, что делает, он бросил зажигалку художнику. Тот поймал ее на лету. Сперва тупо уставился на свою ладонь, потом лицо его просветлело.
– Картины?
Парень упал на колени, чиркнул колесиком: раз, другой.
– Я не прошу тебя вернуться. Просто живи. Где-нибудь. Пожалуйста… – художник поднес огонек к холсту. – Это последняя. Остальные сгорели. «Утро в заливе Лиссан». Помнишь, мы ездили с тобой в Лиссан в августе? Ты бегала по пляжу и смеялась. Я так и не смог передать выражение твоего лица…
Холст вспыхнул. Порыв ветра развернул его. В пламени, как в раме, проступил дремотный берег, фрегат со спущенными парусами; палец маяка грозил небу. Из огня повеяло запахом моря. Но холст уже корчился, обугливаясь, и утро в заливе рассыпалось хрупкими черными хлопьями.
– Не надо! Что ты делаешь…
Флакон разлетелся вдребезги, ударившись о мостовую.
…ведь знали мы, что хуже смерти,
Гораздо хуже вещи есть.
Солнце делило море надвое дорожкой плавящегося золота. Горластые чайки умчались за скалы, позволив тишине сомкнуться над берегом. Он лежал на песке, чувствуя, как сон подкрадывается к нему на мягких лапах.
Усталость брала свое.
Очень болела спина. В последнее время – все чаще. Как у грузчика после тяжелой работы; как у ломовой лошади. «Крылья растут», – невесело шутил он. И почесывал спину, с трудом доставая до лопаток, словно там чесалось, а не болело.
Это оказалось труднее, чем мнилось после первого раза. «Помогите! Вас рекомендовали… как специалиста!..» Он не знал, кто его рекомендует. Как его находят, чтобы вцепиться клещом – не отодрать! – он тоже не знал. Да и не хотел знать. Зачем? Все равно придется идти. Зажигалка, мятный леденец, вялый георгин; какие-то слова, первые попавшиеся – и потому особенно точные…
Работа.
Спутник в плаще кивал ему, как знакомому, и уходил, не возражая. Спустя минуту уходил и он сам – оставляя двоих наедине. Бывали случаи, когда у него ничего не получалось. Маска-череп с тем же бесстрастием уводила добычу прочь, кивнув напоследок. Сперва он не сомневался: сейчас его накажут – нелепого, проигравшего, бесполезного! – и замер, испуганно вжав голову в плечи.
Нет.
Ожидание кары было самообманом.
«И хотелось бы, чтобы нас наказывали, – вспомнились позже cлова Слонимского, – но это было бы слишком милосердно». Старик не забывал – заглядывал, болтал о пустяках. Пил коньяк, жмурясь от удовольствия. Радовался, что к Виктору возвращается память. Шаг за шагом, факт за фактом. Кроме главного – черный «вольво», узкие стекла очков, пакет…
«Я убил Лику, – думал он, чувствуя, что засыпает. – Застрелил из винтовки. Нет, винтовка ни при чем. Я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Господи, кто бы порекомендовал мне хорошего специалиста? Я побежал бы за ним на край света».
