Термин «понт» даже имеет разные оттенки в разных городах. В такой огромной стране, как Россия, конкретный смысл ускользает. Люди друг другу передают информацию, но количество звеньев, необходимых для того, чтобы эта информация пересекла всю страну, делает ее утрату неотвратимой. В городе Челябинске, например, слово «понт» употребляется как «ничего особенного»: «Туда ехать-то — вообще понты!» (совсем недалеко).[4]
Выручают сетевые словари. Одно из интернетных изданий предлагает вот такую этимологию: термин «понт» относится к временам князя Олега и его похода на Царьград, столицу Византии.
Контакты славян с греками, как известно, называвшими море «Понт», привели к целому ряду устойчивых идиом, как то: «колотить понты», т. е. море по колено; «брать на понт», т. е. выйти в море; «понтоваться», т. е. совершать морское путешествие, и т. д.
Люди, живущие в этом странном мире, назывались понтярщиками. Их близость к бескрайним морям сказывалась на телосложении: соседство с бесконечностью выразилось в особой позе. Моряки отличались от сухопутных людей «раскачивающейся походкой». Беседовали громогласно, якобы оттого, что на борту приходится постоянно перекрикивать мать-природу. Они привыкли размахивать руками, «стараясь постоянно держать равновесие как на суше, так и на раскачивающейся палубе».[5] Мдаааа… как-то все очень похоже на неубедительное оправдание собственного окосения: «Понтую, милая!» Петь начинаешь: «Унеси меня за семь морей…». Барышня молчаливо смотрит. Пауза. Упал.
Другие источники утверждают нечто в подобном духе, что понт — детище матери-Одессы, поскольку Черное море при древних греках называлось Понтом Евксинским. Согласно этой версии греки основали 2650 лет назад город Борисфен именно «на том месте, где стоит современная Одесса».[6] В Одессе бытует мнение, что этимология слова восходит к местным «условиям, создаваемым помощниками вора с целью облегчения кражи». Так выходит, что морской понт — своего рода обман, на грани криминальной брехни. Только потом мало-помалу термин перешел в запас слов законопослушных граждан, где наши два определения сходятся. С бескрайним морем сравнивают безликую криминальность или безалаберщину. Ни океаны, ни беспорядок не имеют лица. Они — везде или просто есть, а наглый понтярщик утверждает, что стоит на равных, так сказать, с ними — лицом к лицу — и отстаивает свои «права».
Оспаривать то, что тебя окружает, все равно, что лаять на слона. Или на государственную власть. Может быть, получится, а можешь совершить величайшую глупость. Ну обманул государство. Ну и что? Плюнул в штурмовой ветер с борта корабля. А что, ответных ударов не бывает, что ли? «Даже ученые мужи и дамы порой хвалятся, как им удалось “взять на понт” министерство или управление фонда и в результате получить грант или субсидию».[7] Поздравляю. Помните рекламу: «Плати налоги и спи спокойно»? Там изображена супружеская пара в кровати. Он и не спит, и о сексе даже думать не хочет. Все это из-за голоса из той же темноты, обещающего — судя по рекламе — бессонные ночи и импотенцию. По тем же соображениям мало кто бранит Бога за паршивую погоду, когда самолет попадает в зону сильной турбулентности. Наверное, не надо… Мало ли что!
Разные фразы в разное время употребляются по-разному. «Брать на понт» порой значит «обмануть»; «без понта» может значить «по-простому»; «с понтом» нередко обозначает «хитро»; «понт» может просто становиться «враньем» и т. д.[8] Неспособность осмыслить то, что невидимо или лишено четких форм, отражается на понятиях: бесформенность порождает неточность в определениях, еще более усложняя наши представления о том, что «там», за бортом, — на поле игры.
Предположим, что я желаю понтовать перед судом — либо Страшным, либо районным. «Победа» над морем или законом окончательной быть не может, но сама идея преодоления этого нескончаемого пространства и притягивает, и отталкивает. «Всё», т. е. анонимную безмерность, священную или бюрократическую, надо сначала как-то свести к прозаическому содержанию, сказав: одержу победу над «тем-то и тем-то» (над «Богом», «морем», «страхом» и т. д.). Так хочется назвать неназываемое, и начинаются упорные утверждения: «Да, имею всё в виду. Больше мне нечего сказать». В такую короткую житейскую формулу, однако, всегда включен неуловимый остаток. Чего-то все-таки не хватает: не всё ты сказал. У безграничного «всего» нет названия, и с каждым определением проблема становится яснее.
Понты — форма подобного (само) обмана. А как насчет позитивной, если не «наглой» смелости Аршавина? Почему у нас нет его оптимизма? Это — обратная сторона понта. В «Куке» и «Беглянках» узнаём подобную форму неуверенности, мимолетную демонстрацию бравады. Вступая в незнакомую ситуацию — в бой, в матч, в темноту или в любовь, — можно на секунду взять на себя смелость подумать, что справишься в сети многочисленных событий или непредсказуемых приключений. Или, наоборот, можно хвастаться, что сам — один! — преодолеешь «всё». Первое, как с нашим футболистом, — основано на потенциальном участии «в игре» событий; второе, как у любого хвастуна, — на первенстве. Первое — форма смирения (человек смиряется с ситуацией или событием и принимает «переплетение» поступков всех членов команды, так сказать), второе — форма спесивости, порожденной страхом перед унизительным смирением! Вместе они составляют комплекс неполноценности.
Диагноз такой шизофрении можно поставить достаточно уверенно, а спорным остается мнение, что понт является последствием советского прошлого. Все эти позы, когда чванство чередуется с ненавистью к себе, туда-сюда, от одного состояния к другому в поиске стабильности, — проявление мучительной борьбы. Тут мы могли бы еще раз обратиться к футбольным метафорам. Ведь не зря философ Альбер Камю однажды сказал: «Всем, что я точно знаю о морали и обязательствах, я обязан футболу». Так и мы можем попытаться вывести из наших спортивных рассуждений мораль в дальнейших главах.
Сначала, однако, чтобы не быть голословными, приведем несколько примеров и тем самым подкрепим аргументы, уже взятые из мультиков. Так, начнем проверять тезис, что понт и наше отношение к неизведанному являются на самом деле последствием советского опыта. Обратимся к мысли другого французского философа Алена Бадью, что в мировоззрении советского общества существовала пара ключевых понятий универсального многообразия («всё») и отсутствия («ничего»). Первое пришло из Франции, из экзистенциализма Сартра, в частности из веры, что полная, революционная свобода заключается лишь в способности быть «ничем», ежеминутно возобновляемой созданием из ничего. Проще говоря, «существование предшествует сущности», т. е. человек всегда свободен стать иным, чем был. Не ладынинское «Каким ты был, таким ты и остался» и даже не пьеховское «Стань таким, как я хочу», а постоянные, революционные трансформации. В событиях, в непредсказуемых играх, в незнакомых, может быть, опасных городах и в безбрежных просторах.
От этой идеи Сартра остается впечатление случайности, произвольности жизни. Начинается беспокойство, даже паника. Поэтому чаще всего люди отворачиваются от реального, полного и подлинного бытия. На самом деле страшно, если надо бесконечно подчеркивать свое положение ни в чем и нигде: «Могу поступать так, как хочу. Ничто мне не мешает». Это уже вакуум. Поэтому ищется опора, какие-то успокоительные правила или ограничения — традиция («Жуков»), религия («Бог»), «бремя прошлого», если не выдуманная «судьба». Сартр весь этот комплект назвал «плохой верой». Верить надо не «во что-то», а в «ни во что»: вот первый элемент революционной мысли, связанный с понятием пустоты или безбрежности, куда стремятся наши беглянки.
Это можно отнести и ко второму замечанию Бадью по поводу пустоты — к одному знаменитому аспекту марксистского мышления, туг имеется в виду, что нам нечего терять, кроме своих цепей. Соединив революционное стремление с какой-нибудь идей (с политикой, догмой, правилами или ограничениями), теряем то особое «ничто» или абсолютную свободу, обещанную нам революцией. Было возможно всё, теперь бесконечный потенциал потерян. Осталась всего одна цель.
Ведь любая политика определяется процессом исключения: из всех (миллионов!) возможных отношений к определенному делу (к экономике, системе здравоохранения) любая политическая партия выбирает несколько. Однако люди, включая политиков, на практике более сложные существа. Прагматизм заставляет нас признать, что всему должен быть предел. Если, скажем, я хочу принять участие в какой-то благотворительной акции, это не значит, что я раздам бомжам все свои шмотки, продам квартиру и всю оставшуюся жизнь буду проводить в картонной коробке около вокзала. Политика — процесс ограничения. Лимитов и их названий.
