— Вы, конечно, знаете, что у нас нет председателя горисполкома?
— Знаю.
— Так вот, я переговорил с секретарями райкомов партии, парткомов, рабочими, Советом директоров Нижнего Тагила — все единогласно рекомендуют вас.
И Россель вдруг отказался. Ельцин был изумлен. Он всегда вертел в левой руке, на которой не хватает двух пальцев, карандаш. Услышав отказ, Ельцин от раздражения сломал карандаш и металлическим голосом произнес:
— Я ваш отказ запомню и не прощу.
Тем не менее Ельцин продолжал ценить Росселя и продвигал его по строительной части.
ОН ЛЮБИЛ СЛУШАТЬ, А НЕ ЧИТАТЬ
Генералу Николаеву президент сказал: «Вы будете ко мне приходить раз в неделю в такой-то день».
Николаев попросил сделать так, чтобы он имел возможность обращаться к президенту по делам службы в любое время.
— Поэтому мы достаточно часто встречались, — вспоминает Николаев. — К каждой встрече предварительно готовили материалы, которые позволяли президенту заранее вникнуть в тему. Как правило, он с документами знакомился, и начало разговора показывало, что он читал, разобрался и понимает, о чем идет речь и какие проблемы я бы хотел решить. Я надеялся обсудить один-два вопроса, самых важных, но в беседе мы выходили на решение, может быть, и десяти вопросов. Он сразу давал необходимые поручения.
— Вам приходилось буквально заставлять его принимать нужные вам решения? — спросил я. — Или он в принципе прислушивался к вам как к специалисту?
— В девяти случаях из десяти принимал мои предложения. Мы никогда не предлагали президенту непродуманные, спонтанные решения. Если он не считал возможным согласиться, то говорил: «Давайте еще подумаем, а вы посоветуйтесь». И называл имена людей, с которыми я должен встретиться. Добавлял: «Вернемся к этому вопросу через две недели». Не было случая, чтобы он не вернулся к этому вопросу в условленное время. Пустых разговоров, не связанных с темой, у нас практически никогда не было. Никаких бесед о жизни. Только то, что касалось работы и службы.
— То есть президент не испытывал желания просто поговорить, расспросить, что-то самому рассказать?
— Нет. И у меня никогда не было в мыслях использовать время, которое мне было предоставлено, для того, чтобы решать какие-либо иные вопросы, кроме служебных.
— Вы могли разбудить его среди ночи? Была такая техническая возможность?
— Если возникала нужда, то да.
— Он не обижался?
— Он просто знал, что я никогда не сделаю этого зря. Если Николаев звонит ночью (а это случалось, может быть, раза два), значит, это совершенно необходимо.
— А не было случая, когда он реагировал эмоционально: ну что вы ко мне с этим пристаете?..
— Нет. Никогда не было. Он знал, что я не пристану к нему, как вы выразились, с чем-то несерьезным...
Многие знающие Ельцина отмечали его очень сильное качество — умение слушать. Тот, кто умел убедительно говорить, способен был добиться от президента большего, чем тот, кто представил самый точный и разумный анализ, но в письменном виде. Ельцин предпочитал не читать, а слушать.
Но, как известно, недостатки — это продолжение наших достоинств. Тот, кому удавалось войти в доверие, кто научился убеждать президента, использовал свое умение себе во благо. Когда Ельцин прислушивался к таким людям, это приводило к печальным последствиям.
— Я понимаю, что руководитель все в голове держать не может, — говорит Сергей Филатов. — Он доверяет своим помощникам, доверяет тем, с кем общается, кто к нему приходит. Не случайно говорили: у Ельцина мнение последнего посетителя.
— Да вы поймите, что в тот момент решения принимались с ходу, времени на анализ не было, — возражает Андрей Козырев.
— История не отпускала времени на долгие размышления. Было так: человек приходил к президенту не с идеей, а с последней новостью — что-то случилось! Это же меняет ситуацию, верно? Если дом горит, надо вещи выносить. А человек, который утром приходил, он еще не знал, что дом загорится. И советовал проводить капитальный ремонт. Решение изменилось, но изменилась и ситуация. Так что не совсем честно его за это упрекать.
ДУМАЕТЕ ЛИ ВЫ О БОГЕ?
Люди, добравшиеся до вершины власти, кажутся нам какими-то особенными. В определенной степени это так и есть.
Испытывал ли Борис Николаевич какие-то обычные чувства, доступные всем нам? Точный ответ могут дать только самые близкие люди. Он закрытый человек и либо скрывает свои эмоции, либо их изображает. Ни чувством юмора, ни чем-либо иным природа его не обделила.
Осенью 1995 года на пресс-конференции Ельцину прислали записку: «Думаете ли Вы о Боге, Борис Николаевич?»
Ельцин удивленно переспросил:
— О чем?
Его тогдашний пресс-секретарь Сергей Медведев повторил:
— О Боге, о великом. Это записка от тверских журналистов.
Ельцин ответил охотно:
— Вчера полдня только о Боге и думал. Был на богослужении, потом участвовал, хоть и немного, значит, в крестном ходе. Потом был, значит, на крестинах своего внука, успел под самый конец, чтобы, не дай бог, без меня другим именем не назвали. И только, понимаешь, отец Георгий хотел имя назвать, я говорю: «Глеб», — и он сказал: «Глеб». И все, и на этом дело закончилось... Конечно, думаю.
Медведев обратился к залу:
— Еще вопросы?
Ельцин проявил инициативу:
— Ну, дайте девушке, уж вся извелась, понимаешь.
Медведев попросил другого журналиста потерпеть:
— Уступите девушке?
Уступает девушке.
Корреспондентка петербургского телевидения спросила Ельцина:
— Борис Николаевич, в народе есть свое представление о российском президенте. Ну, общеизвестно, что крепкий политик, уральская косточка, семьянин, теннисист, а что бы вы сами добавили к этому?
— Что, и негативные стороны тоже говорить?
— Нет, просто как вы думаете, что бы вы сами добавили, чтобы образ получился цельный?
— Нет, я согласен с тем, что вы сказали.
Журналисты расхохотались и захлопали.
Политик до определению должен быть циничным, иначе он просто не сможет существовать.
— Ельцин был равнодушен к горестям и трагедиям жизни? — обращаюсь я к Андрею Козыреву.
— Я был очень близок с ним в первую чеченскую войну, — отвечает Козырев, — и видел: он чудовищно переживал, видя гибель гражданского населения, разрушения. Другое дело, что в нем политик и администратор всегда брали верх над личными переживаниями. Но только незнающие могут говорить, что ему все было безразлично. Никакого цинизма в нем нет. В нем есть политическая рациональность.
— Но Борис Николаевич так легко расставался с самыми близкими людьми, что создавалось ощущение, будто он вовсе не способен к обычным человеческим эмоциям.
— У него личные привязанности не довлеют над политической целесообразностью, как он ее понимает. За это его можно критиковать, но политик такого плана должен ставить во главу угла дело, а не личные отношения. И я бы мог сказать: мы пять с лишним тяжелых лет были вместе, и вдруг он меня сдает... Но я понимаю, что он должен руководствоваться только политическими интересами. Нельзя критиковать его за то, что он политические соображения ставит выше личных отношений...
Соратники, союзники и помощники были нужны Ельцину для выполнения определенной цели. Как только цель была достигнута, он расставался с этим людьми. Особенно если они начинали говорить о нем что-то плохое, как это произошло с Коржаковым.
Он уволил своего помощника Льва Суханова, который прошел с ним самые трудные годы и был исключительно ему предан, и даже не нашел времени для прощальной аудиенции. Суханов вскоре умер, так и не услышав слов благодарности за верную и беспорочную службу.
Расставшись с ненужными работниками, Ельцин тут же набирал себе новую команду, которая добивалась вместе с ним следующей цели.
БОРИС НИКОЛАЕВИЧ ПРИГЛАШАЕТ ПОУЖИНАТЬ
Общение с Ельциным не было простым. Он проявлял себя по-разному. И никогда заранее нельзя узнать, с кем сегодня встретишься.
— Я это наблюдал много лет, — вспоминает Андрей Козырев. — Может утром раздаться звонок человека, который говорит медленно, с трудом — такое впечатление, что у него в голове проворачиваются какие-то жернова. А вечером вы встречаетесь с человеком, который очень быстро на все реагирует, шутит. Причем это может измениться за несколько часов. Мы разговаривали с ним минимум раз в день. Всякий раз я пытался в первую секунду оценить: с кем я беседую? От этого многое зависело: как докладывать? В какой форме? Либо совсем упрощенно — в расчете на жернова, тогда и сам начинаешь говорить медленно, чтобы это проникло в жернова. Либо ты должен делать это в совсем иной манере — с шутками.
— А с чем это связано? — задаю я вопрос.
