Наиболее отчетливо эта роль персонажа обнаружилась в его споре с торсийским кюре о том, как нужно относиться к теориям построения социализма. Когда люди страдают, разве не могут они прибегнуть к восстанию? В конечном счете оппонент амбрикурского кюре оказывается вынужденным согласиться с его доводами о том, что следует морально принять коммунистов. Писатель стремится подчеркнуть, что тому согласие стоило невероятных душевных мук, что оно явилось результатом разыгравшейся у него в душе тяжелой драмы. Бернанос убедительно показал, какая трудная дилемма возникла в тот момент перед католическим сознанием, в течение многих веков приучаемом к идее невозможности равенства и счастья на земле. Можно привести одно косвенное свидетельство того, насколько актуальны были в 30-е годы проблемы, поставленные в романе. Буквально в то самое время, когда Бернанос его писал, известная французская католическая поэтесса Мари Ноэль, комментируя чье-то поведение, сделала в своем дневнике запись: «…как все-таки могли эти христиане связать все свои социальные надежды с партией, которая, следуя Марксу, декретирует уничтожение самой идеи Бога? Непостижимо»{5}.
Можно предположить, что и реплика набожной поэтессы, и дилемма, сформулированная Бернаносом, были ответом на вполне реальные и конкретные события, ответом на одну из акций Французской коммунистической партии, провозгласившей в 1934 году политику «протянутой руки», смысл которой заключался в обращенном к католикам призыве крепить классовую солидарность независимо от отношения к религии. Появившаяся в «Фигаро» 26 мая 1936 года статья Франсуа Мориака, тогда еще весьма далекого от того, чтобы пойти на какое бы то ни было сотрудничество с коммунистами, так и называлась: «Протянутая рука». В ней он писал, что коммунизм и христианство «взаимно исключают друг друга», что «первый создается на развалинах второго» и что, следовательно, сотрудничество с коммунистами хотя бы даже только в одной сфере социальной борьбы уже означает измену интересам христианства. Вокруг политики «протянутой руки» в рядах католиков разгорелись жаркие споры, их-то и вынес Бернанос на страницы своего романа.
Принципиальное отличие «Дневника» от всех написанных им ранее романов и состоит в его открытости, полифоническом разнообразии прозвучавших в нем мнений. Новое эстетическое решение проблемы голоса писателя в художественном произведении было тесно связано с эволюцией его политических взглядов и мировоззрения. Прежняя уверенность в правоте своих идеалов сменилась растерянностью и поисками новых путей, прежняя риторика всеведущего и всесильного автора уступила место принципу многоголосия. С помощью этого романа писатель пытался найти ответы на многие мучившие его вопросы. В споре мнений были услышаны не только голоса единомышленников, но и суждения противников с их порой крамольной аргументацией вплоть до голоса того крестьянина, которому здравый смысл подсказал, что «когда умираешь, то все умирает». Понимание специфики эволюции художественного творчества Бернаноса имеет самое непосредственное значение для правильного восприятия его публицистики, даже если вдруг забыть о том, что оно обладает своей собственной публицистической ценностью. Возрастание художественности, обнаружившееся в «Дневнике сельского священника», происходило не за счет ослабления идеологического момента. Как раз напротив, возросшее писательское мастерство и аналитическое изображение действительности, с одной стороны, и большая зрелость политической мысли Бернаноса — с другой, взаимодополняли друг друга. В его творчестве невозможно провести резкую границу между художественными произведениями и публицистикой, потому что задачи, которые ставил перед собой писатель, были идентичные: познание мира и воздействие на него. Однажды он, например, высказал мнение, что в Париже «невозможно осуществить никакое политическое действие, игнорируя литературу», что «политика, для того чтобы выразить себя, должна использовать все ресурсы искусства» {6}. Подобный, в немалой степени утилитаристский подход Бернаноса к литературе был не чужд ему на протяжении всего творческого пути. Будучи одарен талантом трибуна, Бернанос всегда стремился учить, воздействовать, направлять, вести за собой. В свете этих качеств наиболее отчетливо проявившихся в публицистике, и его художественное творчество предстает как насквозь политическое и идеологическое. Совсем не случайно первый его роман, а затем и последующие критики называли «политической комедией». Это свое политико-идеологическое содержание творчество Бернаноса не утрачивало ни на мгновение.
Следует обратить внимание на то, что именно в период работы над «Дневником сельского священника» Бернанос сумел воспользоваться уроками русской классической литературы. В романе звучат проникновенные слова о Горьком. А еще один русский писатель, Достоевский, присутствует в книге незримо. Французские исследователи часто говорят о влиянии Достоевского на автора «Дневника», и не без основания. Бернанос, несомненно, у него учился. Не случайно в 1926 году в письме известной поэтессе Анне де Ноай он с резкостью неофита, только что открывшего для себя новый мир, написал: «Когда сравниваешь романы Гюго и Достоевского, то видишь, что разница здесь такая, как между комнатным мореплавателем и открывателем горизонтов» {7}. Очевидно, за то десятилетие, которое разделяет работу над «Дневником» и это высказывание, Бернанос имел возможность еще более основательно познакомиться с творчеством Достоевского. Но думается, что в данном случае нужно говорить не столько о влиянии, сколько об изначальном духовном сродстве двух писателей. Достоевский помог Бернаносу избавиться от чрезмерного пафоса, из-за чего его голос в художественных произведениях стал звучать более убедительно. Однако важнее то, что Бернанос еще до знакомства с произведениями Достоевского уже ориентировался на те идеалы, среди которых первое место занимали дух детства и предрасположенность к бедности, отличающие любимых героев обоих писателей и делающие амбрикурского кюре близким родственником Макара Девушкина и князя Мышкина.
Гражданская война в Испании явилась причиной важных изменений в политических взглядах и творчестве Жоржа Бернаноса. Собственно, эти изменения намечались уже давно: в течение по крайней мере двадцати предшествующих лет его мировоззрение эволюционировало влево, шаг за шагом, от разрыва с Моррасом к осуждению попытки фашистского путча в 1934 году, от абстрактно-антибуржуазной публицистической книги «Большой страх благонамеренных» к сотрудничеству в печатных изданиях Народного фронта. Однако гражданская война в Испании значительно ускорила эту эволюцию, помогла понять смысл многих процессов, протекавших в общественной и политической жизни Франции, позволила провести более четкие параллели с драматическими событиями, имевшими место в других странах.
На Балеарах, где в момент фашистского мятежа оказался Бернанос, фалангистам удалось практически мгновенно захватить все ключевые позиции. Попытка каталонских республиканцев высадить на острове десант окончилась неудачей. Начались репрессии против подозреваемых в симпатиях к Республике. Позиция Бернаноса поначалу была сложная. Ведь он всегда считал себя монархистом и заклятым врагом всех буржуазно-демократических форм правления, а испанская республика в его глазах мало чем отличалась от любой другой буржуазной республики. Поэтому в первые дни, до того как он узнал о творимых мятежниками зверствах, он скорее симпатизировал Франко с его монархическими лозунгами и фалангистам, которых он склонен был идеализировать как борцов против лицемерной буржуазной демократии, против плутократии, как рыцарей подлинной справедливости и свободы. В рядах фаланги оказался даже один из его сыновей. Не сразу удалось писателю за вывеской фалангистского движения распознать еще одну ипостась фашизма, внешне вроде бы не походившую ни на итальянский, ни на немецкий, ни на французский фашизм, которые ему уже случалось обличать. Понадобилось некоторое время, чтобы узнать факты, разобраться в ситуации, установить аналогии, понять. Но вот прошло несколько недель, и у Бернаноса на многое открылись глаза: он узнал о массовых расстрелах ни в чем не повинных людей, увидел преступления, повсеместно творимые теми самыми фалангистами, которые прежде представлялись ему «рыцарями чести». Для Бернаноса наступило время свидетельских показаний и абсолютно частного анализа событий.
Как объяснить то обстоятельство, что монархист, человек глубоко религиозный вдруг оказался в одном лагере с прогрессивными силами Испании и Франции, стал разоблачать переворот Франко, благословленный испанской церковью и римским папой? В этой парадоксальной, казалось бы, ситуации была своя закономерность. Не случайно, очевидно, почти в то же самое время аналогичная метаморфоза произошла и с политической позицией Франсуа Мориака. В первые месяцы мятежа Мориак был склонен считать войну в Испании сугубо личным делом испанцев. При этом симпатии его тоже принадлежали фалангистам, которые, по его мнению, сформулированному и запечатленному 2 августа 1936 года на страницах «Фигаро», сражались и умирали «за Христа или за короля», против республиканцев, которые воевали «за Сталина». Поначалу он выступал против какой бы то ни было помощи республиканцам, и только после варварской бомбардировки Герники немецкой авиацией его позиция постепенно становится антифранкистской. Антифашистом Мориак стал в немалой мере благодаря Бернаносу.
