Встретились они много лет спустя в небольшом шахтерском городке. Калачинский прилетел туда с заданием «Комсомольской правды», собкором которой работал много лет; Цехин, кандидат наук, доцент, декан политехнического института, привез на практику студентов. Оба зашли в горняцкую столовую в один час и сели за один стол. Такие встречи в жизни бывают еще чаще, чем на страницах романов.
Ахнули, узнав друг друга. Придя в себя, стали выяснять:
— Давно из Игарки?
— В 41-м.
— И я тоже.
— Где живешь?
— В Кемерово.
— И я тоже.
— ?!
Все объяснилось просто: Цехин не читал «Комсомольскую правду», Калачинский не писал о горняцких ученых. А спроси он своих героев — знатных шахтеров, специалистов по горным машинам, маркшейдеров, — у кого учились горняцкому делу, встреча состоялась бы раньше.
…Шумливые, веселые, даже озорные не по годам, они стремительно потащили меня в свое детство, торопливо рассказывая каждый свое и оба одновременно.
Мне увиделся игарский клубный барак, битком набитый малышней, на сцене — Отто Юльевич Шмидт, прилетевший с В. С. Молоковым прямо из легенды. «Борода у него большая, а глаза добрые», — написал тогда Миша Цехин в своем рассказе «Герои бывают у нас в гостях». И далее: «После беседы я, как отличник учебы, по поручению пионерской организации вышел на сцену, встал рядом с товарищем Шмидтом н сказал:
— Избираем Отто Юльевича Шмидта почетным пионером Игарки.
Ребята захлопали в ладони и закричали «ура», а я стою с галстуком, тянусь к шее товарища Шмидта, но достать не могу. Я маленький, а он высокий.
Увидел это Отто Юльевич, засмеялся и нагнулся ко мне. Тут я и повязал ему галстук».
— Это только так в книге написано гладко «повязал галстук», — смеется Михаил Кирсантьевич, — А на самом деле от волнения я в зажим галстука заправил бороду Отто Юльевича, а выпутать ее никак не мог. Зал хохочет. Шмидт мне помогает. Еле справились.
А потом пионеры сфотографировались вместе с Отто Юльевичем, который самого маленького — Мишу Цехина — взял на руки. Снимок этот тогда облетел весь мир.
«Если вы сможете найти книгу «Мы из Игарки» первого издания, там увидите пионеров со Шмидтом. На этом снимка есть девочка в клетчатом джемпере, слева от Отто Юльевича. Эта девочка — я». Трогательное письмо написала Наталья Ивановна Сучкова, кавалер ордена Ленина, учитель математики с сорокалетним стажем. Преподавала она в школах Игарки и Красноярска. Словно голос маленькой девчушки вклинился в наш разговор, будто пришла и она в гостиничный помер из детства Миши Цехина и своего. А был он серьезен и крут, но со смешинкой и юмором, поэтому самые сложные, порой и трагические ситуации звучали не так жестко.
— Поднялись мы в атаку. Я вскочил, чтобы катушку связистам помочь нести. Над головой ахнуло — снаряд разорвался. Слышу: «Калачинского убило». «Врешь, думаю: если слышу, значит, не убило».
Да, не погиб Валентин Алексеевич в том ноябрьском бою 1943 года под Оршей. Даже из окопа после взрыва сам выбрался. Да только… Подбежали солдаты, оторопели: стоит человек, а левая рука у него лишь на полоске кожи держится. Притянули рану платком, привязал руку к туловищу, переправили раненого в блиндаж: лежи, жди нас. Сами — в бой. А он встал и пошел. Голова кружилась, через 10–15 метров падал. Запомнил: снаряды рядом рвались, а ни один не задел. Дорога в два километра оказалась длиной во всю ночь. К палатке медсанбата с зарей подошел, сел у входа. Еще слышал команду врача: «На стол!» — и отключился.
Очнулся на следующий день, чтобы заново осваивать жизнь. И освоил: стрелок, охотник, биллиардист. Веселый, шумливый, здоровый человек, душа и заводила любой компании.
Через 35 лет нашла Калачинского медаль «За отвагу». Заняла она место среди восьми остальных, рядом с наградой за мирный журналистский труд на целине.
— Выносливыми, смелыми нас Игарка сделала, — итожат мои собеседники пережитое. — Нетерпящими ловкачество, честными, трудолюбивыми.
— Жизнь мы не прожигали. Давалась она непросто. Выжить тогда в Заполярье, не удрать с первым пароходом можно было лишь трудом. И картошку на подоконниках выращивали, нарты с ягелем на себе тащили для коровы. У нас потребность в труде с малолетства вырабатывалась. — Это Цехин.
— Утром, еще до школы, на охоту за куропатками бегал — семье подспорье, — Это Калачннский. — Милосердными у нас люди были, добрыми. О других думали. Если у тебя есть, а у другого нет, помочь, поделиться надо. В беде никого не оставляли. А бед тех не счесть…
— Вообще, настрой такой в школе воспитывали — на общие интересы. Себячество презиралось всеми. На всю жизнь в активистах остался: в школе руководил городским пионерским лагерем, в институте секретарем комсомольским был, а потом и до сего времени в партийных секретарях пребываю. — Это Цехин.
— И еще: умели видеть красоту, любоваться ею, ценить. Нас так учителя воспитывали. Вот почему все Игнатия Рождественского вспоминают? И худ он был, и слабоват, и в очках с толстыми стеклами, а на охоту с нами ходил, по кочкам болотным ползал. Он у меня — классным руководителем был, а Миша у него в кружке литературном занимался. Он на охоту нас водил не для того, чтобы стрелять, а чтобы научить видеть, насытиться красотой. Мы с собой, кроме ружей, фотоаппараты брали.
— А как Пушкина, Лермонтова читал! Завораживающе. Он и сам стихи писал: о нас, об Игарке, о Заполярье. Вот и писатель Виктор Астафьев у него учился — в одном классе с моим братишкой Виталием Калачинским. Это он о Рождественском отличные слова потом написал: «Не всякому дано учиться у такого преподавателя, не всякому дано иметь такого старшего друга… Ведь очень легко и просто сказать детям будто Буревестник Горького. — это революционер, а Пингвин — буржуй. Гораздо труднее разбудить в сердцах ребятишек любовь к этому Буревестнику, дать крылья и мечту к полету, бесстрашие к бурям».
У истоков «Васюткина озера»
Ветры с Енисея стучат в окна его квартиры: дом стоит на крутояре, второй от городского края. Отсюда рукой подать хоть до Караульного быка, хоть до Овсянки, и можно в любой момент ощутить близость родных людей, навестить дорогие могилы, увидеть милые сердцу избы, в одной из которых — деревенской бане — «при свете керосиновой лампы» явился он на свет.
Сюда по весне выносит льды работящая Мана. И Шалуний бык различим с этого рыжего от вытаявшей весенней плеши берега: восьмилетнему выплеснул здесь ему Енисей первое жестокое горе, и сердце прошило оно на всю жизнь: мама!
Отсюда уходил он, отплывал и улетал, чтобы вернуться вновь. Здесь — родина писателя, его истоки, корни.
На встречу Виктор Астафьев согласился, хоть и мучила его приходившая каждый год строго по расписанию «веснуха»: «У меня есть, что Вам показать и рассказать по Игарке». А натолкнуло на эту встречу письмо из Барнаула от «девочки из книжки» Жени Хлебниковой, которая, по ее словам, сама «ничего выдающегося в жизни не сделала, но всю жизнь честно и добросовестно трудилась». Трудилась 43 года! «Читайте «Кражу» Виктора Астафьева, — писала она, — вы увидите наш класс и нас в те годы».
И вот проходят перед мной чередой незнакомые лица таких знакомых людей — густо населены и «Кража», и «Последний поклон», и рассказы: среди бабушек в черных и белых платочках, надетых по парадному случаю, Виктор Петрович показывает бабушку Катерину Петровну и бабушку из Сисима, а вот и дед Павел, и дед Илья Евграфович, и отец Петр Павлович, и тетка Августа, и дядька Вася Сорока, и Колька, тетки, племянники, дядья, — любимы и бережно хранимы они писателем, некогда учеником 5 класса «Б» игарской школы № 12, что над Медвежьим логом, Витей Астафьевым.
Виктор Петрович кутается в теплую одежду, ему явно нездоровится:
— Игарка дала очень много и мне, и другим детям темных мужиков, которые попали в этот город из глухих таежных деревень. Там впервые услышали, например, радио, патефон. Я впервые узнал, что такое велосипед, духовой оркестр, пианино. Впервые увидел полярное сияние, оленей, парты, прокатился на собачьей упряжке.
На детской районной олимпиаде премировали меня настоящими финскими лыжами.
И, наконец, именно в Игарке написал свой первый рассказ, который И. Д. Рождественский поместил в школьный рукописный журнал. А в газете «Большевик Заполярья» даже было опубликовано мое четверостишие. Учиться после этого я стал еще хуже. А хуже было некуда: сидел я третий год в пятом классе.
— Уж не потому ли нет вас в книжке «Мы из Игарки»?
— Да, и потому тоже, да и ногу сломал тогда. В авторы собирали положительных, дисциплинированных.
Я же был неблагонадежным. А В. Астафьев, который назван в книге, — это не я, а Василий. Он, как я слышал, погиб потом на войне. В книжке — помните — он мечтает стать поэтом. Это и вводит многих читателей в заблуждение. Фамилия Астафьев не такая уж и редкая: я на фронте потом встречал и Васю Астафьева, только был то другой Вася, не игарский.
