— По версии представителей партии власти, все дело как раз в том, что страна вышла из кризиса. В трудные времена люди безропотно затягивали пояса, а сейчас видят, что жизнь налаживается, и хотят получить причитающиеся дивиденды. Логичное объяснение?
— В принципе да. Как известно из мировой истории, все наиболее крупные социальные потрясения случались, когда дно кризиса было пройдено. Когда экономика на дне, люди думают только о выживании. А потом начинают задумываться и о других вещах. Например, о том, что за годы кризиса количество миллиардеров в России увеличилось. Возьмем пенсионеров. В отличие от многих других категорий граждан им регулярно увеличивают выплаты, а они все равно недовольны. Логика примерно такая: «Цены на нефть растут, кто-то гребет миллиарды лопатой, а что с этого имею я? 500 рублей прибавки к пенсии?» Социальные ожидания растут намного быстрее возможностей государства, и это опасная ловушка для власти. Ловушка, в которую власть загнала себя сама. Путин очень много чего наобещал в ходе предвыборной кампании. Но обещания могут быть выполнены только в случае радикальной смены экономической модели. Крайне рискованная игра.
— Есть ли все-таки шанс на выигрыш?
— Весьма призрачный. Предположим, что завтра начнется реструктуризация экономики. Путин заявил, что необходимо создать 25 миллионов новых высокопроизводительных рабочих мест. Согласен. Но для этого нужно сократить 25 миллионов рабочих мест. У нас же нет миллионов лишних людей, которые сидят и ждут, когда их возьмут на работу. То есть сначала придется закрывать старые производства, заниматься переобучением уволенных и, возможно, стимулировать их переезд в другие города. Все это займет время — минимум три года, — когда темпы роста могут быть нулевыми или даже отрицательными. Это, что называется, перестройка на марше, чреватая понятными рисками. Но это еще хороший вариант. Гораздо более вероятен другой, при котором власть будет очень долго раскачиваться, сомневаться, лавировать, изображать желание перемен. Соответственно, структурная перестройка отодвинется на неопределенный срок. А социальные обязательства между тем продолжают нарастать, и разрыв между ними и возможностями экономики все больше увеличивается.
— Почему рост экономической напряженности не сопровождается ростом забастовочного движения?
— Есть несколько причин. Во-первых, нынешнее трудовое законодательство: в отношении забастовок оно носит по большому счету запретительный характер. Чтобы объявить забастовку «по правилам», надо пройти огромное количество предварительных процедур. На это могут уйти месяцы. Во-вторых, происходит деиндустриализация страны. Забастовка все-таки признак поведения промышленного рабочего класса, а его становится все меньше. Все больше и больше людей работает в организациях, где отсутствуют профсоюзы, где трудовые отношения построены по совершенно иным принципам, где коллективности, солидарности нет и в помине. Вы представляете себе, например, забастовку в продуктовом магазине или офисе? Это в общем-то общемировой тренд — переход от коллективных трудовых отношений к индивидуальным. Следовательно, в индивидуальную плоскость перемещаются и трудовые конфликты. Если человека обидел работодатель, человек не подбивает сослуживцев на забастовку, а просто подает в суд. Словом, я не жду всплеска забастовочной активности. Если, конечно, не будет какого-то экономического форс-мажора.
— Получается, котел потихоньку закипает, а пар не находит выхода.
— Ну, если говорить о трудовых отношениях, это не совсем так. Отношения работника и работодателя не играют определяющей роли в том широком недовольстве, которое мы имеем. Это недовольство не работодателем, это недовольство властью. Власть не предоставляет качественных медицинских услуг, власть заставляет больше платить за квартиру, несмотря на низкое качество жилищно-коммунальных услуг. Я уже не говорю о каких-то политических вещах. Напряжение растет не по линии труд — капитал, а по линии власть — общество.
— Что могло бы переломить эту тенденцию?
— До конца нулевых население в большинстве своем доверяло власти, но после кризиса и рокировок доверие в значительной мере потеряно. Да, за Владимира Путина проголосовало много людей. Однако даже по официальным данным это чуть более 40 процентов электората. Остальные либо не ходили на выборы, либо голосовали против. Но и для тех, кто осознанно поддержал Путина, это, как правило, не было вопросом доверия. Кто-то голосовал так, потому что не видел альтернативы, кого-то запугали хаосом и «оранжевой революцией». Однако это негативная мотивация. Сегодня власти крайне необходимы позитивные аргументы. Хорошим сигналом могла бы стать, например, борьба с коррупцией. Реальная, а не ее имитация, что влечет за собой изменение всего нынешнего стиля управления, отказ от кулуарных решений, от всей этой нашей византийщины. Очень хорошо были бы восприняты шаги, которые показали бы, что власть не держится за свои привилегии: сокращение числа госдач, резиденций, мигалок и тому подобного. Это можно назвать популизмом, но это популизм, которого сегодня очень не хватает. Разумеется, нужны и иные формы диалога с обществом. Не постановочные прямые линии с Путиным, а настоящая жесткая дискуссия о путях развития страны. И тогда да, есть шанс, что доверие вернется. Хотя я лично в такой сценарий все-таки не верю. Во-первых, для такого разворота нужна огромная политическая воля, а власть явно предпочитает идти другим путем. Во-вторых, не факт, что этих изменений будет достаточно. Ведь негативные настроения во многом связаны с тем, что людям надоели одни и те же лица во власти. Не потому, что они плохие, а просто потому что засиделись. Это закон массовой психологии.
— Как вы оцениваете результаты муниципальных выборов в Тольятти и Ярославле? Можно ли считать это началом тенденции?
— Это, кстати, не единственные примеры победы оппозиционных кандидатов на муниципальных выборах. То же самое произошло в Черноголовке, Лермонтове, некоторых других городах. Но я бы не спешил говорить о тенденции. Мы пока не знаем, кто эти люди. Да, они победили «Единую Россию». Но что они будут делать дальше? Тут очень много барьеров и рисков. Нужно сформировать свою команду, найти общий язык с населением, суметь мобилизовать его для противодействия более чем вероятным наездам со стороны областных и федеральных властей. Я желаю этим людям успехов, их победа — обнадеживающий факт. Но подобные факты были и прежде. Кандидаты от оппозиции побеждали на выборах мэра, а потом их либо снимали с должности, либо переманивали в «ЕР». Словом, посмотрим. Определенный момент истины наступит осенью, в единый день голосования. Тогда и станет понятно, было это случайностью или началом тенденции. Пока я склонен считать, что общий тренд — накопление социального напряжения. Люди ворчат на кухнях и в курилках. Но рано или поздно недовольство проявится, безусловно, и в открытой форме.
— И во что же это в конечном счете может вылиться?
— Во что угодно. Совсем необязательно будет повторение митингов на Болотной и на Сахарова. Повод для недовольства может быть любой — экономический, политический, социальный. Закроют, например, в городе N поликлинику, и люди выйдут на улицу. Будет очень много разных видов протеста и поводов для него.
— В общем, говоря языком физиков, идет нарастание энтропии.
— Да, степень неопределенности резко возросла. В Кремле и Белом доме говорят о стабильности, но на самом деле наш самолет вошел в зону турбулентности и нас попросили пристегнуть ремни. А что будет дальше, никто не знает.
РазLADилось / Политика и экономика / Что почем
РазLADилось
/ Политика и экономика / Что почем
3 млн с лишним ВАЗ-2107 сошло с конвейера за тридцать лет производства. Последнюю «cемерочку» собрали на прошлой неделе в Ижевске. Из классических «Жигулей» на плаву остался только ВАЗ-2104, но и его отправят на пенсию до конца года.
«Семерка», самый современный автомобиль из всего «жигулевского» семейства, увидела свет в 1982-м. На самом деле годом ее рождения правильнее считать 1966-й, когда Fiat 124 удостоился чести стать базовой платформой советского автопарка и превратился в знаменитую «копейку». Фактически все классические модели ВАЗа, начиная с 2101 и заканчивая 2107, — это все тот же Fiat в различных вариациях. За сорок лет только в Тольятти было выпущено около 15 миллионов таких машин, а с учетом сборки на сторонних предприятиях — почти 17 миллионов. Кроме того, Fiat 124 размножался под разными именами и брендами в Испании, Польше, Корее, Египте, Турции, Эквадоре — так что по самым скромным прикидкам число «Жигулей» и их ближайших родственников достигло 21 миллиона! Рекорд? Считается, что самый популярный автомобиль всех времен — это классический VW Beetle, который с 1938 по 2003 год нашел 21,5 миллиона покупателей, но там отдельная история: в 1971 году Volkswagen провел глубокую модернизацию «Жука», и хотя внешность особых изменений не претерпела, специалисты склонны выделять два поколения этой машины. Выходит, наш родной «Жигуль» действительно чемпион массмаркета, что неудивительно: на протяжении всего своего жизненного цикла это была одна из самых дешевых пятиместных машин. На момент прекращения производства за «семерку» просили всего-навсего 207 тысяч рублей. Для сравнения: новейшая Lada Granta дороже на 32 тысячи, престарелая Daewoo Nexia — на 48 тысяч, лидер среди иномарок Renault Logan — на 132 тысячи. Так зачем было резать курицу, несущую золотые яйца? Вазовцы пеняют на падение спроса. В самом деле, заманить покупателя только низкой ценой становится все труднее, отмечает руководитель подразделения по оказанию услуг предприятиям автомобильной отрасли Ernst & Young Иван Бончев. По его словам, ожидания клиентов оправдывают лишь машины стоимостью около 450 тысяч рублей, а доля более дешевых моделей неизменно сокращается. Мы быстро привыкли к хорошему!
