Вода источника Эн-Карем высоко ценилась – епископ Блайт посылал за ней из Иерусалима за три мили, сообщают Трамбулл и Мастермен, а в Иерусалиме есть вода и поближе. Но сейчас над родником написано черной краской по камню предупреждение иерусалимского муниципалитета “Вода непригодна для питья” – канализация жилых районов Западного Иерусалима приблизилась к вади Эн-Карем.
Он остался прелестным – но особого впечатления не производит, особенно если прямо подъехать к нему на машине после пятиминутной езды по пригородам. Я пробовал приводить туда друзей, тщетно пытаясь объяснить прелесть потаенных мест, но никто из них даже дважды не смотрел на источник, лениво текущий из трех квадратных отверстий в стене под аркой и наполняющий сложенную из камней поилку для скота, этот обязательный (паче сабила) атрибут источника.
Конечно, сабил и поилка порядочно захламлены, и там обычно увидишь шкурку банана, апельсиновую корку, пару окурков, целлофановую обертку от вафель и пустую белую коробку с красными и золотыми буквами “Тайм”. Но не в этом дело – многие источники захламлены, в том числе и наиболее впечатляющие. Человек может отмахнуться и не заметить мусора. Красоты Востока редко бывают чисты: что может сравниться с Бухарой по красе дворцов и запаху мочи? Маньяки-чистоплюи должны сидеть в маленьких норвежских городках и дохнуть со скуки. Где есть жизнь, есть и грязь, что подтвердят жители Нью-Йорка, Парижа, Лондона и Каира. Итак, не в грязи дело. Если бы источник девы Марии был чист и убран, как невеста, даже и тогда он не произвел бы должного впечатления. Наблюдатель подсознательно сравнил бы его с сотней фонтанов от Рима до Брюсселя, с речками, с морями, с фонтанчиком для воды, плещущим в отеле – и отвернулся бы. Восприятию мешает и близость Эн-Карема к городу, и общий преуспевающий курортный вид бывшего села, и плакат, призывающий гостей выключить кондиционеры в своих автомашинах (а-а?!), и отсутствие овец, ослов, крестьянок с кувшинами. Источник никак не связан с его теперешними окрестностями, с богатым поселком вилл, случайно оказавшимся на месте бывшей деревни.
Созерцание источников требует подготовки, невозможно быстро подъехать, посмотреть, победить. Подготовка важнее всего, возможно – и самого источника. Я разработал для себя лучший метод подготовки к неприметным прелестям. В одну осеннюю виноградную пятницу я поехал с утра в Хеврон, где этот день выделен не только для проповеди в Харам Ибрагимие – мечети над гробницей Авраама – но и для ярмарки скота. Не то, что ближе нет ярмарки: по пятницам живейшая торговля скотом идет и в Иерусалиме, на северо-западном углу крепостной стены Старого города, на склоне долины Кедрона. Там можно увидеть стада овец, прекрасных коней, ослов и мулов, но цены относительно высоки. Есть ярмарка и в Вифлееме, на выезде из города по старой дороге на Тукуа, но та быстро кончается, и выбор там меньше. Ярмарка Хеврона не испорчена посторонними, нет там ни туристов, ни израильтян, а все больше крепкие крестьяне горных сел, сидящие в округе со времен Калеба бен-Ефуне, бедуины из Иудейской пустыни и горожане-торговцы.
На этой ярмарке, сук-аль-джамаа – (джамаа – это и собрание, и мечеть, и день собрания в мечетях – пятница) – я купил себе превосходную ослицу серой масти с коричневой полосой по хребту, невысокую, но крепкую, как и вся местная порода. Я назвал ее Линдой, сел на нее и поехал домой в Иерусалим. С тех пор, когда выпадал свободный день – а таких дней у меня выпадало много – я садился на Линду и ехал в одно из окрестных сел. По дороге я останавливался у источника напоить животное и напиться самому, а затем приезжал в село, и толковал с крестьянами о погоде и урожае на веранде – палестинской завалинке.
Осел – гениальное животное, лучше всего приспособленное к условиям Нагорья. Тропинки в горах круты – слишком круты для лошадей. Там, где конь сломает ногу, осел легко проходит с седоком и ношей. Кормить и поить осла нетрудно, он не капризен и обходится выжженной травой гор, которую лето превращает в солому уже в июне. В наших полугородских условиях, мы время от времени подкрепляли Линду ящиком дешевых овощей, мешком арбузов или корзиной моркови и помидоров, но ее устраивала и травка – даже то, что сходит за травку палестинским летом.
Характер у Линды был далеко не ангельский – она любила проскакать галопом под низкой веткой дерева в надежде сбросить седока, заехать в колючку, прижать мою ногу к стене или просто остановиться и стоять с настоящим ослиным упорством – все эти приемы были ей не чужды. Несколько раз соседские мальчишки угоняли ее, но мы ее всегда находили – трудно далеко угнать упрямого осла. Через пару месяцев выяснилось, что Линда с приплодом – у ослиц беременность не видна почти до самых родов. Меня одолевали угрызения совести – а я еще лупил ее, когда она упрямилась.
Однажды утром мы проснулись и увидели в саду еще одно существо – крошечного темно-коричневого осленка с длинными ногами, Бамби. Так мы стали солидным семейством о двух ослицах. После родов Линда стала куда менее упрямой, – но и ангелом не стала. Если ей казалось, что Бамби обижают, она пускала в ход и копыта, и зубы. Ее упрямство не мешало мне – скорее, оно помогало замедлить время и превратить экскурсию в путешествие.
В путешествии должен быть элемент приключения, иначе – это пустая трата времени и денег. Если вы знаете наперед, что увидите – не стоит идти смотреть. Экскурсии относятся к путешествию, как проституция – к любви. У каждого жанра есть свои преимущества. Идущий к проститутке точно знает, что он получит, и сколько он за это заплатит. С любовью сложнее – можешь получить куда больше, чем ожидаешь, или куда меньше, и во что это обойдется – трудно понять. Поэтому любовь не поддается маркетингу.
Попытка заранее оценить дебет и кредит любви обречена на провал, как доказал почтенный биограф д-ра Джонсона, Босуэлл. В своем откровенном дневнике этот бережливый шотландец рассказывает, как он влюбился в порядочную женщину по имени Луиза, и даже подарил ей некоторую сумму денег, считая, что все равно роман с ней обойдется ему дешевле, чем хождение к проституткам. Представьте себе разочарование Босуэлла, когда в результате близкого знакомства с Луизой он обнаружил у себя безошибочные признаки гонореи. Знакомый врач немало содрал с него за курс лечения– в XVIII веке не было пенициллина – доказав, таким образом, что расчет и любовь не идут рядом (Песнь Песней, 8:7).
К походу по селам и святыням Нагорья надо относиться, как к любви, или хотя бы как к рыбалке. Вот мы забрасываем удочку в селе Ясуф. Бог даст – поймаем рыбину. Зазовет нас к себе крестьянин на чашку кофе, как и в любом селе, где посторонние в диковинку, – и мы что-нибудь поймем. А может, у источника нас осенит благодать или хотя бы вдохновение. Может, мы проникнемся святостью. А может, хулиганы разобьют ветровое стекло машины, колесо спустит, жена вывихнет ногу и никто не поздоровается.
Никто не приходит с тридцатью друзьями ловить хариуса в горном ручье. Нагорье – горный ручей, а благодать неуловимее хариуса. Хорошо идти одному, вдвоем, от силы – втроем. Но дети не мешают – они, обычно, лучшее доказательство мирных намерений путешественника.
Я долго боялся пойти к источникам вади эль-Аруб, откуда начинается тридцатикилометровый водовод Понтия Пилата, влекущий воду к Храмовой горе, в Иерусалим – боялся, потому что по пути нужно пройти по большому лагерю беженцев. Однажды мы пошли туда с детьми. Проходили мимо пекарни, заглянули внутрь. Там сидели женщины и пекли огромные вкусные лепешки, напоминающие армянский лаваш, загорелые и пышные, не похожие на круглые двухслойные лепешки – питы, идущие на продажу. Деревенский хлеб, хубз балади, на продажу не идет – его пекут только палестинские женщины, и он не похож на иракские или курдские лепешки восточных евреев. Мы знали его вкус – наш садовник Хасан, крепкий голубоглазый старик, похожий на моего деда, приносил такой хлеб с собой из села Хусан возле Батира, и ел у нас на веранде с кистью винограда. Он всегда делился этим хлебом. Тут, в лагере беженцев Муаскар-эль-Аруб, мы попытались купить этот домашний хлеб. Но одна из женщин выбрала самую большую лепешку, с метр поперек и подала нашим малышам. От денег она отмахнулась.
