интереса к способности душевных состояний вызывать телесные нарушения. Бёртон в «Анатомии меланхолии» отмечал, что «разум чрезвычайно действенно влияет на тело, порождая своими страстями и треволнениями удивительные перемены, такие как меланхолия, отчаяние, мучительные недуги, а иногда и смерть…» [44] Его догадки получали все большую медицинскую поддержку. Как взволнованно писал в 1812 году Томас Троттер, «в начале XIX века мы без колебаний утверждаем, что
нервные расстройства занимают теперь место лихорадок и могут быть справедливо признаны составляющими две трети от всего того, чем поражено цивилизованное общество» [45].
У столь обширного набора недугов не было единого диагноза или прогноза, однако выраженное неприятие общества проявлялось во всех аспектах и на всех стадиях болезни. Циммерман писал:
Неуместная и неуправляемая предрасположенность к уединению – один из самых частых и ясных симптомов меланхолии: все те, чьи чувства стали добычей призраков досады, сожаления и разочарования, прячутся от света небесного и от взора человеческого; неспособные привязаться ни к каким идеям, кроме тех, что мучают и разрушают их, они стремятся избежать усилий, в одно и то же время болезненных для них и напрасных [46].
Бегство от общества часто служило первым зримым признаком надвигающегося психического расстройства. Уильям Бьюкен в «Домашнем лечебнике» (который был тогда бестселлером) отмечал: «Когда человек начинает поражаем быть меланхолиею, то он бывает страшлив, неспокоен и ищет уединения. Больные сии всегда суть невеселы, нетерпеливы, бранчливы, любопытны; то скупы, то чересчур щедры и наконец от безделицы выходят из терпения» [47]. Все чаще больной не находит источника удовольствия, кроме как в отказе от общения с теми, кто мог бы помочь ему выбраться из углубляющейся депрессии. Во влиятельном «Трактате о безумии» (1801) Филипп Пинель изложил для нового века основные характеристики болезни: «Симптомами, которые обычно понимаются под термином „меланхолия“, являются молчаливость, задумчивый и грустный вид, мрачные подозрения и любовь к уединению» [48]. Отныне то, как человек устраивал свою общественную жизнь, стало законной заботой европейских врачей. Слишком долгое время, проводимое наедине с собой, явно сигнализировало об опасности. Авторы медицинских учебников, рассматривая причины и лечение наиболее распространенных форм психических заболеваний, непременно посвящали раздел уединению. Патологическую меланхолию отличали от все более модной «белой» меланхолии – состояния, характерного для людей с ярко выраженной литературной чувствительностью и обозначавшего сдержанное отдаление от общества с целью постижения уроков природы и сельской жизни [49]. Томас Грей, автор самого популярного стихотворения о сельской жизни во второй половине XVIII века, смеялся над своими склонностями:
У меня, как ты должен знать, по большей части белая меланхолия, или, точнее, лейкохолия, каковая, пусть она изредка смеется или танцует, никогда не сравнится с тем, что называют радостью или удовольствием, но в то же время является хорошим и простым состоянием, и ca ne laisse que de s’amuser. Единственный ее изъян – вялость, которая порой доставляет мне ennui [скуку] [50].
«Черная» меланхолия считалась гораздо более серьезной, чем-то вроде односторонней дороги к полному разрушению психического и физического здоровья.
Как врач, Циммерман мог рассмотреть патологии одинокого образа жизни на практике и попытаться снизить их распространение путем медицинского вмешательства и публикации работ. Иначе обстояло дело с последней разновидностью негативного уединения, о которой он на всем протяжении своего трактата отзывался с неизменной враждебностью. Итак, осмотр ландшафта завершался духовным его измерением:
Закрывают сей длинный перечень разнообразных причин, ведущих к уединению, религия и фанатизм. Первая приводит к безмятежности и покою уединения из самых чистых и благородных соображений, лучших наклонностей и лучших усилий. Это – страсть самых сильных и собранных умов. Второй же есть восстание против природы; нарушение и извращение рассудка; отказ от добродетели; глупость и порок узкого и искривленного ума, порождение превратного понимания Божества и незнания себя [51].
Циммерман не спорил с религией как таковой. Как швейцарский протестант, он спокойно относился к характерной для его конфессии смешанной экономике частной молитвы и коллективного богослужения. Проблему он видел в отшельнической наклонности католической церкви, влияние которой Реформация ослабила, но отнюдь не отменила. Его претензия относилась не только к текущей монашеской практике, ограниченной даже в католических регионах Европы. Скорее Циммермана беспокоил высокий статус и моральный авторитет традиции уединения, восходящей к пустынным отшельникам IV века, которые, в свою очередь, стремились повторить пост Христа в пустыне [52]. Огонь своей критики он обратил прямо на отцов-основателей католической церкви: «Сколь же далеки были эти безумцы, коих считают путеводными звездами новой церкви, от понимания человеческой природы, если они употребили свои знания на то, чтобы вывернуть из себя и своих прозелитов все неестественное и непрактичное» [53]. То, что он неоднократно называл фанатизмом, не имело места в рациональной, общительной культуре городской Европы конца XVIII века [54].
Циммерман исходил из собственного представления о том, как жить. Несмотря на то что он был набожным христианином, он не считал, что безмолвное, глубоко личное общение с Богом было конечной целью отведенного человеку времени на земле. «Уединение…» – это трактат о стремлении к счастью, в центре которого – присущая человеку общительность. Бесповоротный же отказ от комфорта и от компании – это извращение человеческой природы. Проблемой для Циммермана были те, кто, «подстрекаемый религиозным рвением и не видящий ничего кроме разврата – в радостях общественной жизни и греховной мерзости – в ее добродетелях, сошел со сцены, чтобы в священном мраке монастыря или в уединении пещеры и пустыни созерцать Бытие, суть которого – непреложная чистота, бесконечная доброта и совершенство» [55]. Он вступил в спор с духовной традицией, согласно которой, говоря словами жившего в XVII веке цистерцианца кардинала Боны, «никто не может найти Бога кроме как в одиночестве, ибо Сам Бог уединен и одинок» [56]. В лучшем случае такой публичный отказ от общества был формой самоотречения. Циммерман придерживался той же точки зрения, что и Джон Ивлин: эта практика опошляла христианское служение, а не обосновывала его. «Воистину, – писал Ивлин, – в иных затворниках и особо рьяных отшельниках больше честолюбия и желания пустой славы, чем в самых открытых и заметных поступках: честолюбие есть не только в людных местах и торжественных обстоятельствах, но и дома, и во внутренней жизни; затворники не настолько затворены, чтобы отгородиться от этого коварного духа – тщеславия» [57]. В худшем случае на это накладывались другие формы безумия. «Религиозная меланхолия» считалась особенно смертельной разновидностью психических заболеваний. «Все авторы, занимавшиеся этой темой, – писал Джон Хэслем в «Замечаниях о безумии и меланхолии» (1809), – едва ли не согласны с тем, что излечить религиозное безумие
