иной, ещё более короткий отрезок реального времени, установить не дано или, если бы такое случилось, то не в наше настоящее время, а где-то позже. Тем самым приходится признать наличие в мире по-настоящему непознаваемого (не исключается — полного), и оно, как видим, не такая уж мелочь или редкость.
К предмету слова и его свободы эти попутные замечания имеют прямое и непосредственное отношение.
Дело в том, что мыслительный процесс в головном аппарате ограничен (пространством черепа, тем же выбором и проч.), то есть — в определённой, а точнее — в значительной степени он «полноценной» свободы лишён, а, значит, ущемлён в его свободе и с точки зрения принципа должен считаться несвободным, а коли уж свободным, то лишь частично, в определённой доле.
Можно при этом говорить о существенной роли ограничений, которыми сопровождается «растекание» или разрушение формы, удерживающей мысль, — уже с самого начала её образования и дальше, вплоть до последней стадии, предшествующей «рождению» слова. — Тем не менее, взятый как единое и неразъёмное целое, он, мыслительный процесс в головном аппарате, воспринимается и признаётся нами свободным — совершенно, абсолютно.
Хотя это далеко не научный, а чисто бытовой подход, замешанный на неприхотливой житейской целесообразности, он нас будто бы устраивает. В государственных законах, в том числе в основных (в конституциях) это пренебрежение принципом утверждено в качестве права — через формулировку о свободе мысли.
То же происходит и со словом — производным от мысли.
Мы совершенно не обучены считаться с тем, в какой мере оно, слово, уже с самого начала, при своём «возникновении», ограничено в его свободе — вполне допускаемой зависимостью от происходящего в головном аппарате.
Если же вести речь о нём уже «изготовленном» и, например, только в его устном виде, то оно может быть произнесено громко, тихо, робко, с ударением на каком-то одном его слоге или без ударения, отрывочно — по слогам, врастяжку, с запинкой, интонированно, с акцентом, с какой-то важной целью или просто так.
Вместе с тем кто-то совсем не торопится произнести его, до поры удерживает его в себе (ещё в «оболочке» мысли), замалчивает, а его произношение вслух может заглушаться неким слышным тут же шумом, сигналом сирены, взрывом, речью из микрофона, чьим-то пением, музыкой, плачем ребёнка и т. д.
Нетрудно убедиться, что и записанное слово также бывает подвержено разного рода воздействиям.
Получается — и в этих случаях свобода хотя и есть, но скованная ограничениями. О том, что здесь она полная, можно забыть. Но она уложена в законах как полноценная, нисколько не ущерблённая, абсолютная. И в таком «приятном» «наряде» даже прогарантирована ими. В своём месте у нас будет возможность рассмотреть, из-за чего это происходит.
А пока укажем на отдельные несообразности и уклоны в понимании термина, который мы здесь рассматриваем.
Иногда рассуждают так: раз имеется производное от мысли, свободной мысли, то оно, должно быть, уже достаточно хорошо «вызрело» и «выверено» в головном аппарате и, значит, приобрело те смысловые и функциональные черты, какие всеми ожидаются и всем нужны.
Манипулируя со словом дальше, его свободу, свободу слова, начинают понимать в том значении, как вроде бы для тех, кто на неё претендует в своих интересах или больше того: имеет на неё право и гарантию, тут в обязательном порядке всегда должна обеспечиваться практическая выраженность заложенного в двухсловной грамматической конструкции смысла — и не только голосовым произношением, буквенной или электронной записью одного лишь «слова», как термина и понятия, но и — чем-то ещё, скорее всего тем, что связано с нашей какой-то деятельностью, нашей духовностью, потребностью приобщения к национальной или мировой культуре, политическими или другими пристрастиями и проч., — несмотря на возможные к тому препятствия. — То есть — желают иметь некий весьма внушительный и притом исключительно положительный (на пользу) результат, — как собственно от свободы, так и от примыкающего к ней слова, — от обоих составляющих этого вроде как неразделимого «тандема».
Логика подталкивает нас воспринимать сей чудный дар едва ли не вещным, реально ощутимым благом, даже товаром, весьма ценным и привлекательным, который можно брать с прилавка, не утруждаясь его оплатой.
Вольные соображения такого рода исходят, конечно же, от слова, как единицы устной речи или текста, — в его многочисленных смысловых понятиях. Эти отдельные понятия в некоторой части приводятся в словарях. А полная смысловая транскрипция термина «слово» значительно превосходит всё то, что фиксируется в записях на бумаге или в электронной памяти составителями словарей.
Так на деле даёт о себе знать «растекание» его формы. «Растекание» из-за множества его значений. Растекание по древу, как говорили ещё в далёкой древности.
При этом не лишне иметь также в виду бытование отдельного «слова» во множестве языков, где оно может варьировать в своей понятийной сути, нередко до неузнаваемости. Эти факторы в сочетании с вероятностью некоторой изменчивости мысли при её выходе из головного аппарата создают почти неуловимую сознанием разбалансировку в порядке и в качестве нашей общительности.
Русский поэт Фёдор Тютчев сделал на этот счёт такое оригинальное замечание:
Мысль изречённая есть ложь.
(Стихотворение «Silentium!»)
Думается, вряд ли кому удалось бы доказать несостоятельность этого по-настоящему мудрого изречения.
Далее. Надо учитывать ещё и то очевидное, что когда оперируют конструкцией «свобода слова» и ею утверждается некое важное право, наряду с отдельным словом получают столь же свободное хождение в обществах целые грамматические предложения и комбинации таких предложений, а ими наполняются речи, доклады, газетные страницы, выступления с трибун, манифесты, книги, интернет-блоги, листовки, всё, без чего нельзя представить современного информационного многообразия и общения в людской среде. Это тоже понимается как свобода слова.
Сюда, к этому вихревому потоку потребляемой разнообразной массовой информации и просто информации, примыкают и процессы творчества — научного, литературного, музыкального, художественного и др., которым, как это известно из государственных законов, предоставлена и гарантируется своя свобода.
Соответственно и масштаб или размах воздействия свободой слова на человеческое сознание и подсознание может выражаться величиною настолько огромной и всепроникающей, что к ней оказывается неприложимой никакая мера.
Тем самым и управление свободою слова в разумных пределах, то есть — в её сколько-нибудь отчётливых рамках становится невозможным. Многие пользуются ею на свой лад. Например — писатель Виктор Пелевин, измаравший собственные сочинения матерщиной.
«Крепкие», непристойные и ненормативные слова, реплики и целые речи уже звучат в теле- и радиопрограммах, кинофильмах, в театральных постановках, в развлекательных эстрадных представлениях, на стадионах, в обстановке обмена мнениями…
Да только бы это!
Свобода слова, как право, обеспеченное государствами, легко «умещается» и «хозяйничает» в таких серьёзных, конкретных
