Весть, что Порфирия Петровича будет играть Панин, наперед определила золотое достоинство постановки. Ибо сегодня в России Андрей Владимирович Панин есть артист № 1 - такой, каким для 80-х был Олег Иванович Борисов, а десятилетием ранее - Евгений Александрович Евстигнеев (оба, между прочим, инженера Гарина играли; а хорош был бы панинский Гарин - гениальное мегаломанское чудовище). Хватало у нас артистов равно штучных и фактуристых, но и Баталову, и Янковскому, и Меньшикову сама гарная внешность резко сужала разлет ролей. Были ж и в Голливуде Ньюман, да Хофман, да Гибсон - а равного гнусавому, половинчатому, опасному чертушке Николсону нет и не будет, хе-хе. Не зря их равняли с Паниным - злым огнем, оскалом, прижмуром, вечной бесоватой ухмылкой при несмеющихся глазах. Такой и дьявола сыграет, и святого, но почему-то вечно играет дьяволов - на святых-то кого поконфетней ищут. А уж для Достоевского с его давно подмеченной фобией на одноцветных, одномастных героев - лучших исполнителей нет. Таких вот: смутной внешности, как выразился о себе Панин. Кирилл Серебреников давно говорил, что из Панина выйдет отменный Порфирий Петрович (см. журнал «Сеанс» трехлетней давности). «Сеансовцы» в тот год бросили по городам и весям клич: кто-кто в теремочке главный выразитель русской ментальности, кто собирательное лицо нулевых. Результат вышел прелюбопытный: карикатура - Михаил Ефремов, честная станковая графика - Панин; занятно, что они во МХАТе в очередь одну роль играли. А жаль, что не сделал Порфирия Борисов. Видно ж, как во всех ролях судейских - от Версилова до «Остановился поезд» - копил он эти ужимки, вдруг вспрыгнувшие брови, рожицу кривую: «ржете, сударь? - а у вас молоко убежало» - для главной роли, той самой, которой так на его кон и не выпало. Золотой борисовский век 80-х совпал с твердым ответом на вопрос о право имеющих и массовым зарубом старушек - до Порфирия ли?
А вот Панину пофартило - и выбор его несказанно обострил старую оппозицию классических постановок: тонкий, нервический, одухотворенный принц-убивец - гадкий, желчный, отталкивающий Нравственный Закон. Страдающий инфант против вселенского спроса. Тараторкин против Смоктуновского. Порфира против раскола, если совсем попросту. Слегка отошел от канона в спектакле Таганки лишь Юрий Любимов, у которого Трофимов-Раскольников вчистую переиграл Порфирия-Желдина. А и немудрено: в декларировано молодежной Таганке на фоне звездного среднего звена СмеховЗолотухин-Высоцкий-Филатов-Дыховичный явно недоставало могучих стариков. Да и метания, борения и, в конечном счете, преступление молодого человека интересовали худрука и его паству куда более, чем каток морального императива: в тогдашней России за ним все равно стояло враждебное театру мятежного индивида государство. Неизбежное при доминировании Раскольникова провисание нравственных начал режиссер компенсировал бесчеловечной постановочной атакой на нервную систему: все первое действие на авансцене впотьмах лежали со свечками трупы убиенных сестер, Настасья-недотыкомка выплескивала таз крови на белую дверь - одну в пространстве без стен, в которую так колотился Родион свет Романович. Убийство было убийством, без понарошек; не нагулявшая подлого телеиммунитета к визуальному шокингу публика расходилась со спектакля буквально раздавленной; говорили, Трофимов всякий раз ходил домой на другой конец Москвы пешком, чтоб не рехнуться.
Ясно, что сегодня так ставить Достоевского недосуг. Шоком зрителя не проймешь, у него на месте эмоциональной вестибулярки сплошная мозоль лет с двенадцати - тут нужен Артист, да свойский, со шлейфом уважаемых в народе ролей, тут и кумир университетов Смоктуновский не сгодился бы.
Вторым определяющим компонентом была среда.
Вся проза Достоевского - о бесогонстве; самому прямолинейному в этом смысле роману предпослан фрагмент из Писания о свиньях, принимающих бесов в себя и летящих с обрыва. Таки ж дьявол не улетучивается в пространство диснеевским вихорьком; есть свиньи и есть обрыв. Достоевский первым из великих познал и прочувствовал Дно - недаром все дальнейшие хроники нужды вроде гамсуновского «Голода» кажутся списанными с него и меряются его золотым эталоном. Не диккенсовское или твеновское дно, где вдалеке светлым призраком всегда брезжит опрятная вдова-усыновительница с сопутствующим назиданием: «Не водись с кем попало и ходи по каким надо улицам - и будешь здоровеньким и богатеньким». Дно беспросветное, мглистое, петербургски мутное. Одушевленное. Хрестоматийные дворы-колодцы (по таким Данила-брат убегал, ведь и правда жуть). Яичная скорлупа, аптечного стекла штофики, шушуны, бледные недоедающие дети, ноги в полуподвальном оконце, семечная шелуха. Грошовый извозчичий гонор. Трактир, в котором обязательны огурцы на блюдечке - не пупырчатые рекламные, в окруженье морозца, графинчика и куражливых лярюсских виньеток, а склизкие размяклые тушки со дна бочки, с болотного цвета боками и полостью внутри. И блюдце с щербинкой, треснутое. И трагический рыбий скелет.
Вот это и будет тот, страшно вымолвить, поганый Петербург Достоевского, о котором спрашивают во вступительных сочинениях и которого никак не могут опознать московские режиссеры. Постановщик первого «Преступления» Кулиджанов искренне посвятил предыдущую жизнь простому и скромному коммунальному счастью; автор «Отчего дома» и «Дома, в котором я живу» просто не мог вдребезги расколотить свой раек, явив душную мерзость человечьего жилья. Нехороший квартал выглядел у него наскоро состаренным фанерным задником: не суть. Для иностранных интерпретаторов тема сплошной бедности вообще экзотична - они старались сосредоточиться на внутренней аскезе душегуба-теоретика. Из фильма в фильм перепархивал демонический, ломкий, какой-то весь дирижерский Раскольников в заговорщицкой шляпе Овода. Истый петербуржец Светозаров, напротив, пошел за текстом, явив редкой привлекательности юношу, одетого, как огородное пугало, - не выделенного, а растворенного в окружающей среде Сенного рынка. Мире дворников, монополек, свечных огарков и вдовьего визга.
В пятилетней давности многотомной энциклопедии современного российского кино о постановщике жанровых скетчей Светозарове сказано: «Литературоцентричен. Ему б Достоевского ставить».
Ну и.
Дебютант Владимир Кошевой достойно держит удар. Сниженный, выворотный русский Гамлет в его самоедском исполнении оживляет новым смыслом незаслуженно забытый, а на деле самый вечный, самый неизбывный, актуальнейший из актуальных русский вопрос: тварь я дрожащая или право имею? Третьего пути Россия не дает, хотя и трезвонит о нем чаще других.
А за вечным и беспросветным маячит рядовой и обиходный «неужель». Господи. Неужто этот выдающийся, зрелый, дельный во всех отношениях фильм сочиняли продюсеры ОРТ Эрнст и Максимов? Создатели «Спецназа», «Есенина» и новогодних капустников? Мыслимо ли так ошибаться в людях?
Отбой. Все путем, православные. Произвел «Преступление и наказание» Андрей Сигле, продюсер последних фильмов Сокурова, а Эрнст с Максимовым только предоставили эфир. Да и здесь не могли не подгадить. В момент наивысшей кульминации, когда Родион Романович восходит по лестнице на дело и долго и мерзко звонит в колокольчик, снизу экран подрезают голубеньким титром «Далее - Ночные новости».
А прав же был Петр Петрович Лужин: невесту-бесприданницу следует брать из низов, чтоб навек чувствовала себя обязанной.
Максим Семеляк
И в уголках бобы свистят
Новый альбом Леонида Федорова и Владимира Волкова «Романсы»
В конце 80-х к вокалисту группы «АукцЫон» Леониду Федорову, жившему в те годы в питерской коммуналке, упал кот. Черного цвета. Ночью. Соскочив с окна соседей, которые жили бог весть где наверху, он пролетел энное количество этажей, вписался в федоровскую форточку и застрял между оконными рамами. Федоров проснулся от визга и скрипа. Встал, подошел к окну, долго не мог понять, что (а главное - где) происходит. Потом, по осознании произошедшего, пришлось развинчивать рамы (окна в питерских коммуналках отличаются своими размерами и конструктивными особенностями). Какое все это имеет отношение к новому альбому Федорова, записанному на пару с Владимиром Волковым? Да никакого.
«Романсы» - умный чистый диск. Это наиболее доходчивая и мелодически заманчивая из работ дуэта: по внятности и выпуклости песен «Романсы» легко выдерживают сравнение с давним федоровским сольником «Лиловый день». Подобный поворот к мелодической заманчивости (после перенасыщенной и перезагруженной «Красоты»), безусловно, в радость. Все действующие сегодня русские музыкальные критики - сплошь лицемеры, никто из них оказался не в силах артикулировать элементарную просьбу: верните нам Федорова-мелодиста. А что до приглашенных на запись недавнего альбома «Девушки поют» нью-йоркских джазменов - да плюньте вы им в их соленые рыжики. Они даже свой клуб Tonic не сумели отстоять. Мы как-то болтали по поводу «Девушек» с питерским музыкантом Игорем Вдовиным, он правильно сказал: «У Федорова такой мелодический дар, что глупо разменивать его на все эти в высшей степени сомнительные импровизации».
