Где-то позади меня зазвенели куранты, и я увидел источник знакомой мелодии; неподалеку стоял мой старый друг -церковь Троицы. Перезвон на морозе был чистым и напевным, и я поспешил к ней. Впервые на моей памяти шпиль ее темнел на фоне неба, возвышаясь над всеми зданиями окрест.
"Time and Again"
…"не забывай меня" шепчет пыль руке с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли".
Бродский
В те давние дни, когда друзья, встретив вас на улице, интересовались последним прочитанным вами романом, а не стоимостью ваших нарядов, один приятель посоветовал мне отыскать фантаста по имени Финней. - Фантастика? - вежливо переспросил я, тщательно скрывая иронию.
Но приятель мой остался совершенно серьезен и даже настойчив. Повторив, что никак я не должен обойтись в жизни без томика Финнея, он скрылся. Книжка нашлась через день. То был роман о Нью-Йорке. Его главный герой, родом из абстрактно-современных 1960-х, из чистого любопытства отправляется на прогулку в 1882 год. Но никакой машины времени нет. Для того, чтоб заглянуть в неумирающие, давние дни, он должен лишь последовательно отказаться от всех примет пошлого мира и пошлого века, вжиться в интерьер уже почти сто годов как неизменного дома "Дакота" близ Центрального парка, из окон квартиры в котором смена веков не особо видна, благо листья на кронах все те же. А там и путешествие случится само.
Воскресив прошлое в памяти, в комнате, даже во сне, - Финнеев герой выходит на снег пустой улицы Сентрал-парк-вест, потерянно бродит зимой затонувшего, сплывшего года. Сплыл и весь стеклобетонный НьюЙорк: не построен даже "Утюг" на углу Бродвея и Пятой, и на маленьких улицах города нищенствующих иммигрантов нет ни одного здания, которому суждено было бы узнать чужака в его собственном времени. В этих краях снесено и построено заново будет все. Кроме церкви.
Только ее, неизменную Троицу неподалеку от Уолл-стрит, одну и узнает смятенный, счастливый герой (двигаться вспять ведь заведомо лучше, чем ехать вперед).
- Троица, колокольня, Манхэттен, - забормотал я недоверчиво, дочитав до этого места. Картина, пусть и воображаемая, никак не возникала в уме. Какие же могут быть церкви на Уоллстрит, там ведь один бетон, - думал я. Не верю.
Нью- Йорк -это далеко и неправда. А Москва - вот она; именно в Москве, за Китайгородской стеной, где сейчас незатейливые миллионщики покупают подругам жизни авто, стояла церковь Троицы в Старых Полях, снесенный кагановичами храм шестнадцатого века с маленьким кладбищем. Фундамент церкви не так давно раскопали и, пользуясь соседством с магазинным гламуром, предъявили публике надгробия тех, кто не застал еще счастья обзаведения загодя заказанным "Бентли". Полюбуйтесь, мол, на только что извлеченные из земли камни. А если наскучит - то рядом, подать рукавом, вам уже кланяются рестораны, поспевает бодрая стройка, кругом заманчивый праздник и сплошной Третьяковский проезд.
Никакой Троицы не было, вам почудилось. Есть только автомобиль.
- Должно быть, и на Манхэттене все ровно то же, - уныло заключил я тогда. Но я заблуждался.
Выпивка наскучивает, когда показывается Ньюфаундленд, последнее виски допиваешь над Канадой, а когда на экране над самолетным креслом появляется Новая Англия - становится не по себе. И только длинные косицы двухметровых таможенников карибского вида возвращают путешественника к эйфории первого въезда в Америку. Это не Шереметьево, сэр, здесь никто не старается говорить по-английски.
Кинематографический образ Нью-Йорка рушится прямо в автобусе, начинается ступор и шок. Дело не в том, что за стеклом 102 этажа: никто не предупредил, что они будут стоять так плотно, а улицы - уходить так соразмерно, идиллически далеко. Москва годами приучает нас к разреженной торжественности сквера и пустыря за высоткой. Строгий, как забор вокруг буржуазной дачи, Мидтаун-Манхэттен успевает сломать все шаблоны пространства за те три минуты, что еще остались до выхода на тротуар. Можно ли вообразить себе тридцать, а то и сто тридцать зданий МИДа на Смоленской площади, стоящих в нескольких метрах друг от друга? На выход, на выход, легонько подталкивает меня сердитая девица из Денвера. Но и на тротуаре мне вовсе не делается привольно.
На четыре квартала вперед одни желтые таксомоторы, и все разом сигналят. За рулем ближайшего почти не заметен индус, но виден тюрбан. По другой стороне Бродвея шествуют хасиды, на углу дежурят красноречиво жестикулирующие шайки, телефонавтомат похож на компьютер, он предлагает мне клавиатуру, но я не умею звонить. Страшно сделать три шага, страшно окликнуть прохожего: вокруг похаживают идеальные натурщицы Арчимбольдо, фруктовые латиноамериканские женщины, шепчущие и кричащие в пустоту помешанные, торопливые носильщики и расплывчатые от чаевых подношений швейцары. Обманщик был этот Финней, - медленно думаю я, уже и не пытаясь сообразить, куда мне следует ехать, - все наврал он про снежную улицу, церковь и 1882 год. Манхэттен не создан для растерянных русских постояльцев. Здесь двадцать третий век, здесь даже телефон-автомат превратился в компьютер и, уж конечно, не берет местных двушек.
Двадцать третий век - это, поверьте, похуже, чем Третьяковский проезд.
Трубку мне одолжила какая-то полька. Пролаяв нечто решительное на школьно-британском английском, я еле добился, чтоб дальневосточный шофер угадал, куда хочет ездок. Полчаса трудной дороги почти до квартиры - куда-то на север, в район 140-х улиц.
Что значил тот адрес - я, к счастью, не знал.
Гарлем - добрый конфуз. Сложно представить себе за восемь самолетных часов от дома что-то больше похожее на родные Кузьминки, родные до крика Мытищи. Выйдя из дома по утру в будни, праздным туристом, вы все-таки заняты, как никто рядом. Община сидит на приступочках, у нее никогда не кончалась сиеста. Тетки габаритами с Царь-колокол зрелищно пихаются локтем, "вас много - я одна", ржавые олдсмобили предлагают подвезти за десятку, опохмел в одиннадцать, вы заняли очередь в винном?
И вам не станут улыбаться, если вы не Малькольм Икс и в то же время не дали на кир.
Будучи в своем роде почвенником, я немедленно полюбил Гарлем - но вышел все же гулять, и мне надо было на юг, туда, где остался весь прочий Манхэттен. По московской привычке отвергнув метро и пройдя в первый же день 150 улиц, я сразу заметил: здесь что-то не так. И если бы только пространство атаковало меня высотой билдинга, гулом летящего, нет, барражирующего вертолета, воем полисменской машины. Все это звонко и веско, но многажды было в кино. А врасплох застигало другое.
Дело в том, что на Манхэттене в полном расстройстве оказалось время.
Московская улица - невеселое место. Буржуй, следующий на совещание, припаркованный посреди тротуара "Гелендваген", неопределенного возраста Евдокия Петровна, ухватившая полкило того и сего, киоск бывшей "Союзпечати" с полуголыми брунгильдами, да еще продолговатый охранник, со скуки провожающий Евдокию Петровну злобными глазками, - вот и все ее, улицы, скверное заоконное содержание. "Современность". А если на углу имеется кафе - малайское, например, то будьте уверены, что все официантки там окажутся Марусями и Зинами, невесть зачем наряженными в малайский народный костюм. Фрязинские малайки строго укажут вам, что свежевыжатый сок по тысяче рублей за стакан был, да весь вышел, и вообще у них в ЗАО "Малайзия-Элит-Кафе" одно многотомное меню на три столика и некогда принять заказ. А если вы недовольны, то вот вам Бог, а вот порог и на подмогу еще один не в меру вытянутый к небесам охранник. Быстро платите и проходите, гражданин, "Гелендвагенам" и так парковаться негде. Московская улица - это такое место, куда приезжает автомобиль.
"Don't even think about parking here!" - отвечает на это предупредительный дорожный знак на Avenue B в ИстВиллидже. В Нью-Йорке ужас как плохо машинам - но зато славно и странно всем смертным, на время действия визы остающимся без современности, без сладкого вкуса подделки.
Малайским кафе заправляют малайцы. По-английски клиент говорит лучше всех, пробегают мальчишки-разносчики, что-то друг другу орут повара. Кастрюли и котлы недалеко от столиков, горячий воздух над ними, как в блоковской "Незнакомке", вполне себе дик и глух. Здесь нет ЗАО, нет охраны, нет "Радио Юмор", и даже Евдокия Петровна, поменявшая в Нью-Йорке расу с комплекцией, осталась со своей безразмерной сумкой на колесиках в Гарлеме. Кушанья стоят копейки, в лицах посетителей царствует Гиляровский, если не Мармеладов, и в брошенном на скатерть трактирном листке с иероглифами мне надобно углядеть тот единственный бутерброд за 3.99, который так страстно хвалил "Виллидж Войс".
