Невозможно вспомнить ни одного сколько-нибудь значительного государственного деятеля, военного, деятеля культуры, ученого или хозяйственного работника, который не жил бы на даче. Как? У вас нет дачи? Значит, жизнь пошла под откос, дала трещину, не задалась. Ради дач совершали преступления, подчас чудовищные: Вышинский репрессировал большевика Серебрякова единственно для того, чтобы завладеть его дачей на Николиной горе. Сейчас потомки палача и жертвы живут под одной крышей: по дачным поселкам тоже прокатилась волна реабилитаций, и выживших родственников снова принимали в члены кооператива.
В пейзажном смысле дачи сильно отличались от деревень. Высокие потолки, отсутствие огородов, какая-то некуркулистость, что ли, страшно диссонировали с традиционным сельским укладом. С деревенскими дачные дружбу не водили, но и до открытого противостояния не доходило. Благодаря дачникам строились дороги, проводилось электричество, газ, улучшалось «снабжение». Самый легендарный поселок той поры - Николина Гора, где собрался цвет мировой культуры и науки: достаточно назвать Прокофьева, Капицу, Туполева. Это сейчас главное семейство на Николиной - Михалковы, но так было далеко не всегда. Когда смотришь на старый план поселка, понимаешь, что размер дачи в советское время не зависел от величины таланта: талант давал только право на дачу, а дальше уж сам, как извернешься. В результате получалось, что участок композитора Старокадомского (и дом тоже) значительно больше прокофьевского. Николина Гора была еще и первым дачным поселком Подмосковья, где дачи начали под шумок сдавать, породив таким образом еще один тип дачника - дачника-съемщика. Некоторые семьи живут в съемных дачах из поколения в поколение и стали уже большими никологорцами, чем сами никологорцы.
Хрущев дал старт столь радикальному изменению представлений о даче, что само это понятие придется еще долго отмывать от чудовищных шестисоточных напластований. «Мы на даче» теперь обозначало: мы в грязи, на грядках, с лейкой, посыпаем нитроаммофоской капусту, которую пытается сожрать безобидная c виду белая бабочка. Пепин, «пятьсотграммовка», белый налив мешаются в моей памяти с розовой брикаделью (помидор), «Комсомолкой» (клубника) и поздней Владимирской (кажется, вишня; вся померзла). Самый шестисоточный цветок - астра. На первосентябрьской линейке детей с Николиной всегда можно было отличить от питомцев СТ «Железнодорожник»: никологорские приносили гладиолусы, купленные в соседних деревнях, а нищие шестисоточники - скромные астры, плод собственного тяжкого труда. Шесть соток - вот действительно постыдная страница нашей истории. Сколько здоровья угроблено на выращивание этого бессмысленного укропа, ревеня, на сбор колорадского жука в поллитровые банки и набор воды во все подходящие и неподходящие емкости в те два часа в неделю, когда воду включали. Гамак на этой, с позволения сказать, даче смотрелся непозволительной роскошью. Соседи, завидев такое, крутили пальцем у виска.
Новое время смешало все со всем. В полном соответствии с законами истории наследники гигантских академических участков, не наделенные талантами отцов, были вынуждены потихоньку отрезать кусочки своих владений представителям новой жизни. Жадность, вообще свойственная наследникам, на сей раз сыграла с ними совсем дурную шутку: в погоне за очень большими деньгами в качестве покупателей наследники сплошь выбирали совсем уж откровенных бандитов. Бандит приходил, безжалостно срезал 100 вековых сосен и ставил дом точно по контуру участка. Наследника, конечно, начинала бить истерика, но боржом пить было уже поздно: деньги потрачены, счастья нет. От обаяния старых дачных мест к сегодняшнему дню ничего не осталось. Тюремные заборы, колючая проволока, камеры видеонаблюдения и бандитские детишки на снегоходах. Утешает одно: сук под собой дачники срубили своими руками, веление времени, как в послереволюционные годы, здесь ни при чем.
Одновременно с раздербаниванием старинных дачных мест началось строительство новых поселений - коттеджных поселков. Это и не загородный дом в полном смысле слова, и не дача. Большинство так называемых коттеджей - расширенный вариант городской квартиры с туалетом при каждой спальне. «Зачем же при каждой?» - спросил я у владельца такого «идеального дома». «Пусть будет. Я рос в бараке, где был один унитаз на двенадцать семей». Что ж, это многое объясняет. В другом коттеджном поселке меня потрясли три очень странных дома - одноэтажные, вытянутые, с дверью, но без окон. «А, это миллионеры с Сахалина, - пояснил провожатый. - Они другой архитектуры никогда не видели».
И вот я мучительно решаю вопрос: неужели каждый теперь имеет право на дачу?
И слушать Баха - тоже?
Евгения Долгинова
Как только в раннем детстве спят
Почему в моде ненависть к шести соткам
Если дача Бах, то сапоги - Пушкин. Все перепуталось, и странно повторять: астры - цветы не шестисоточные. Их рисовал Станислав Жуковский в 1912 году на вполне дворянской белой веранде, а романс «Астры осенние, грусти цветы, тихи, задумчивы ваши кусты» композитор Харито написал еще до Первой мировой, в аккурат после хризантем, которые отцвели уж давно, и исполнял в одном концерте. С дачей же в точности наоборот: уже к середине XIX века это было явление столь же массовое и демократическое, как, к примеру, самовар. У кого самовар золотой, у кого жестяной, а у кого и закопченный, но это уже подробности. Летний город позапрошлого века с его, мягко говоря, несовершенными коммуникациями отчаянно вонял, и повальное бегство горожан всех сословий на природу объяснялось не столько модой, сколько благими гигиеническими порывами.
Образ «величественной, усадебной дачи» можно отнести, пожалуй, к допушкинскому веку. Институт дачного найма возник уже при жизни солнца русской поэзии. Личное дачевладение было знаком особого процветания («Они теперь на даче. У них богатейшая своя дача». Достоевский, «Вечный муж», 1870). К середине века за город рванули мещане, и уже в 1863 году по ветке Москва-Серпухов пустили дачные («веселые») поезда, чтобы всякий мелкий служащий, «оставя беспокойство в граде», мог из присутствия поспеть к семейному ужину. Платформа Перловская под Москвой создана коммерческой инициативой купца Перлова, застроившего местность как раз дачами под съем. «А кто не мог одновременно платить и за городскую квартиру, и за дачу, выезжал за город со всем своим скарбом (а квартира на лето сдавалась…). Но считалось, что детей надо вывозить обязательно, чего бы это ни стоило» (из интервью Е. Фрикен). Или у Тэффи: «У нас начинают искать дачу в марте, когда еще снег лежал и ничего видно не было». И титулярный советник, и писарь, и мастеровой могли себе позволить дачу внаем - где дом, где избу с хозяевами, а где комнату: в предместье ли, в дачной местности или просто в деревне. И чиновники, и художественная интеллигенция от Репина до Гольденвейзера дачи снимали, и Ахматова родилась на съемной даче (избушке, как она потом ее назвала, может, и привирая; к столетию на месте «избушки» установили барельеф Анны Андреевны с такими длинными пальцами, каких она не имела отродясь). Имущественный ценз здесь был вторичен.
Дачное движение стало массовым (условно массовым) не в 20-е, а в 30-е годы. В 1927-м появилось постановление ВЦИК о дачных поселках. Таковыми предлагалось считать селения, где не более четверти проживающих занимались подсобным хозяйством. В таком поселке с укладом предместья, молочницами, старыми садами и близкой железной дорогой жили Тимур и его команда. Массового дачного строительства в дохрущевскую эпоху не было и быть не могло: страна строила совсем другие объекты, обыватель жил аскетически, радовался «Краковской», девушки чистили парусиновые тапки зубным порошком. «Веселые ребята» явно резвились на арендованной даче какого-то недорезанного; семья будущего академика Лихачева во времена его студенчества снимала дачу в Токсово, которую «нужно было использовать по полной» (Ленинград унаследовал дачеманию Петербурга). «Цеховые» поселки стали появляться в середине 30-х (Переделкино заложили в 1935-м), а обывателям, как встарь, оставался частный сектор - наемные комнаты, углы, деревни. Номенклатурные же дачи были не собственностью в строгом смысле слова, а частью соцпакета, элитного пайка, и прозвучавший в 1958 году вопрос Пастернака «А дачу отберут?» самым выразительным образом характеризует зыбкость и хрупкость имущественного сознания.
Ненависть к шести соткам - в особенности ненависть того, кто глядит с «На Рублевке», - кажется иррациональной и, пожалуй, заслуживает особого внимания. Нет бы радоваться: люди сорок лет выпускали социальный пар, вывозили детей из неволи душных городов, зимой худо-бедно имели витамин в маринадах и черносмородиновом желе. Нет, один и тот же лай: нерентабельность, черный труд, уродство, в грязи, в говне, колорадский жук. Эта интересная эмоция, похоже, сформирована не столько тоской по утраченной эстетике дворянского и советского дачного биг-стайла, сколько охранительными интуициями. В самом деле: эксперимент с шестью сотками был грандиозным покушением на миражи советского истеблишмента, на его (в войновичевском смысле) «шапку», на чувство сословной исключительности, особенно бережно пестуемое процветающей частью интеллигенции. Недвижимость перестала быть премией и статусной меткой, превратилась в предмет массового обладания, такой же, как холодильник ЗИЛ и телевизор «Рубин». Мелкие обыватели - инженеришка с учителкой да слесарь с контролершей - где интуитивно, а где сознательно эпигонствуя, занялись символическим присвоением чужих культурных образов.
