Бориса Арнольдовича тоже подмывало высказаться, ему показался не совсем убедительным тезис о неизбежности предательства, насчет того, что обязательно кто-то должен предавать, не Иуда, так Павел, не Павел, так Петр. Но он, конечно, промолчал. Побоялся быть поднятым на смех, как еще больший дилетант. К тому же Фанатея, не расслышав, что ли, его аплодисментов, продолжала время от времени презрительно на него поглядывать.
Последним попросил слово поэт Полинезий Ползучий, кумир недавнего турнира, только один день проживший в профессионалах на общественном пайке. Но даже один-единственный день наложил на поэта явный отпечаток. Его невозможно стало узнать. Куда подевались прежние неприкаянность и неухоженность. Что делает с человеком общественный статус! Будь ты хоть поэт, хоть вообще обезьяна.
Но бывают случаи, что только-только обретенный статус, пока человек не успел к нему как следует привыкнуть, служит человеку плохую службу. Наверное, данный случай был именно таким. Наверное, освобожденному поэту не стоило о себе несколько дней напоминать, по крайней мере, своей давней сопернице, коварной и не останавливающейся ни перед чем.
Полинезий Ползучий, как и следовало от него ожидать, в теологические дебри не полез, наверное, он тоже в теологии был профаном, что поэту простительно, но лучше бы полез, а Фанатеину поэтику не трогал. Недостаточно ему было предыдущего триумфа. Хотел его, наверное, углубить и расширить.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Полинезий, думая, что сейчас станет хозяином положения. — Ха-ха-ха! Я, конечно, согласен, что тема нашего сегодняшнего диспута исключительно поэтична. Это утверждение моей уважаемой коллеги я с самого начала с радостью принял (глубокий поклон в сторону насторожившейся и подобравшейся Фанатеи). Мне даже немного стыдно, что не я взялся делать сегодняшний доклад как освобожденный поэт, а она — неосвобожденная любительница. (Ну зачем ему нужно было лишний раз бередить эту свежую рану?)
Клятвенно обещаю в ближайшее время исправиться и написать профессиональный доклад на данную тему. Но пока необходимо сказать вот о чем. Дополнить, так сказать, предыдущих участников прений. Поскольку они обратили наше внимание лишь на теоретические погрешности, а мне сам Бог велел не проходить мимо практических недочетов. (Ничего такого никакой Бог ему не велел, конечно.) А они значительны. Настолько значительны, что я бы вообще не вел речи о какой бы то ни было поэтике, учитывая полное отсутствие таковой. (Канцелярит поэта был, конечно, совершенен. Неужели столь краткое пребывание в статусе освобожденного успело так заметно испортить язык? Недоумение и горечь читались на лицах многих, в том числе на лицах Нинели и Самуила Ивановича.)
Нет в этой речи поэтики! Так во всеуслышание утверждаю я при всем моем неизменном уважении к оппоненту. И пусть меня покарает Господь, если это не так! Нет поэтики, нет метафоры и образа, отсутствуют рифма и размер. Присутствуют лишь надрыв и пафос, но это не столько поэтические средства, сколько политические. Таково мое непредвзятое мнение.
И поэт, скорбно поджав губы, сел на свое место.
Сощурив пылающие глаза, Фанатея произнесла, зловеще присвистывая:
— Врете вы все, Полинезий. Ха-ха! Ползучий! Ха-ха! Все вы врете. Всегда. Про мою поэтику, например. Про то, например, что ваше имя и впрямь Полинезий Ползучий. Объясните нам, зачем вы это делаете?
Просьба прозвучала вкрадчиво. Аж мурашки по коже кое у кого побежали. Явственно содрогнулись Самуил Иванович и Нинель. Борис Арнольдович это сразу ощутил. У него, конечно, вздрагивать причины не было, он продолжал на многое еще смотреть глазом беспристрастного наблюдателя, временно очутившегося в этом мире, но все равно поежился и он.
Что уж говорить про бедного Полинезия Ползучего. Он мигом слинял и скукожился, сразу пропали его недавно обретенные важность и вальяжность, даже от канцелярита не осталось вдруг ничего. От поэтики — тем более. А если бы общественный статус был чем-то материально осязаемым, вроде жестяного нимба, то собравшаяся публика могла бы своими глазами наблюдать, как этот самый статус падает с лохматой поэтовой головы, вжикая и бросая окрест быстрые испуганные блики.
— Я не вру! Что вы, братцы, не вру я! Ребята, ну это же элементарно! Я просто не знаю, зачем такие вещи объяснять? Поэтическое имя должно быть звучным! Но родители, ох, эти родители! Разве вы все, сидящие здесь, довольны своими именами? Вот вы, Порфирий Абдрахманович, довольны своим именем вполне? Или тем более вы, Мардарий?
Поэт потерял голову и апеллировал не к тем чувствам публики, которые были для нее наиболее актуальны в данный момент. Борис Арнольдович глянул наверх. Когда на диспуте появился Мардарий, он не видел. А тот стоял двумя ярусами выше с абсолютно бесстрастным лицом. Невозможно было понять, сочувствует он поэту или наоборот. Так же, как и по лицу оберпредседателя. Остальные лица что-нибудь да выражали. Но чаще пока недоумение, желание дождаться объяснений…
В общем, начальство не удостоило Полинезия ответом, тем более поддержкой. Что его дополнительно удручило, а Фанатею вдохновило.
— Не виляйте, Ползучий, лучше назовите ваше подлинное имя! — потребовала она прокураторским голосом.
— Господи, ну что такое подлинное имя! Господи! Родили люди младенца, задрали глаза к небу да и, не долго думая, поименовали дитя. Взбрело им в голову назвать дитя Святозаром — назвали! Джугашвилей — пожалуйста! Кто знает, что им в тот момент покажется наиболее благозвучным? А человеку потом, может быть, страдать всю жизнь!
— Мы вас ждем, Ползучий!
— По-моему, мы что-то не то делаем, — подал робкий голос Самуил Иванович, — разве наше это дело?
Борис Арнольдович скосил глаза и увидел, нет, даже кожей ощутил, насколько страшно Самуилу Ивановичу, и все-таки он решился…
— А ты, если высказаться хочешь, попроси, как положено, слово у председательствующего, тогда и выступай, — бесцеремонно оборвал побледневшего Самуила Ивановича оберпредседатель, — этак все начнут с места реплики подавать, базар получится!
Борису Арнольдовичу подумалось, что ведь это оберпредседатель пытается таким способом оградить старика от возможных неприятностей или чего похуже. Слава Богу, ему это, кажется, удалось, Самуил Иванович умолк.
— Шикльгрубер — мое, как вы изволите выражаться, настоящее имя, — устало сказал Полинезий Ползучий.
И показалось, что его придуманное имя действительно сползает с него, как чешуя. Ползучая.
— Ну и что? — продолжил бедняга после паузы, а в этот момент кругом стало тихо-тихо. — Все довольны? Диспут, я полагаю, окончен? Можно расходиться?
— Вы еще не поняли ничего, Шикльгрубер, — печально сказала Фанатея, прикрывая пылающие глаза огромными ресницами, задумчиво пощипывая жиденькую растительность на подбородке. И тут глаза распахнулись на всю ширь. — Вы ничего не поняли, Шикльгрубер! Вы продолжаете иронизировать! «Как вы изволите выражаться». «Все довольны?»! А я считаю, что родители вовсе не случайные имена дают своим младенцам. Считаю, что это промысел Божий. Пусть я не специалист, но, надеюсь, после меня слово еще возьмут специалисты и выскажутся по данному поводу.
Так вот, Господь Бог неспроста надоумил ваших родителей, Шикльгрубер! Я в этом убеждена. Но у вас был шанс. Вам надлежало всю жизнь смиренно жить со своим именем, всей жизнью своей вам надлежало доказать, что вы ничего общего не имеете с тем Шикльгрубером, которого мы все очень хорошо помним. Вот только такой шанс у вас и был. Ваш шанс, ваш крест, ваш венец терновый и все такое прочее. Пусть меня богословы поправят и дополнят, если сочтут нужным.
Но вы пошли по другому пути, Шикльгрубер. Обманув бдительность начальства и рядового люда, пролезли в освобожденные поэты. Получили паек и бумагу. Сколько горя вы собирались еще принести всем нам, прикрывшись придуманным именем, а, Полинезий? А, Ползучий?
Итог диспута подвели, как это и предусматривалось заранее, признанные богословы, а также начальство. К исходу дела Фанатея оказалась по-иезуитски как бы непричастной. Богословы и теологи пришли к выводу, что поэтесса благодаря своему исключительному поэтическому чутью очень верно осветила суть даже некоторых теоретических проблем, не только практических. Что, конечно, должно быть как-то отмечено уважаемыми председателями, присутствующими на диспуте. А еще святые отцы решили, что перемена богоданного имени есть предумышленное нарушение одиннадцатой заповеди. Как же, вместо привычного старого — попытка внедрить непривычное новое!
Бедный Полинезий как услышал эти слова, так обвил дерево верхними и нижними конечностями, а также хвостом, когти в него вонзил и только зубы оставил незанятыми. Глаза у несчастного сделались совсем безумными. А все кругом закричали наперебой. И смысл крика был одинаков.
