А кто и когда в таком случае будет готовить выпускников к ЕГЭ по литературе?
Лично я очень рада, что есть люди, которые занимаются этим с моими учениками. Почему я должна считать их своими врагами? Мы делаем одно дело – помогаем выпускнику (в моём случае – гуманитарию) сдать ЕГЭ по литературе на максимально высокий балл в ситуации жесточайшей конкуренции и борьбы за место под солнцем в нашем дивном новом мире.
А ведь я тоже могла бы обижаться. И как предметник, и как классный руководитель.
Я тут такие надежды возлагала на последний школьный год: и туда-то мы пойдём, и туда-то поедем. Не тут-то было!..
Если дети так посещают школу, что уж говорить о внешкольных мероприятиях (простите мне невольный прозаизм!).
Как я отношусь ко всему происходящему? Философски. Канули в Лету выпускные экзамены с цветами, столами, стихами, вслед за экзаменами рухнул и весь 11-й класс – с экскурсиями, театрами, музеями.
Хорошо это или плохо?
Это жизнь.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 3,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
Cовместный проект "Евразийская муза"
Гранит и мрамор
ЭССЕ
В издательстве «Художественная литература» выходит в новой редакции знаменитый роман современного классика казахской литературы Абди-Жамила Нурпеисова «Кровь и пот». Перевод романа сделан в своё время другим замечательным советским писателем – Юрием Казаковым. Предлагаем вниманию читателей эссе Георгия Пряхина «Гранит и мрамор».
Когда ругают тот или иной строй – слава богу, это происходит регулярно и попеременно, – обвиняя его помимо всего прочего и в том, что он, дескать, душит всё живое, талантливое, во мне всегда возникает некий внутренний протест. Мне кажется, большой художник, писатель живёт и работает вне строя.
Он вообще всегда в одном строю – из одного-единственного человека.
Из самого себя.
Вот я думаю: а был бы «Дон Кихот» ещё лучше, если бы Сервантес писал его не в разгар инквизиции?
Ходит такой литературный анекдот. Михаил Булгаков и Фёдор Гладков вроде бы жили по соседству, и балконы их торчали встык один к другому. Иногда они оказывались на этих балконах в одно и то же время. Гладков выходил, энергично потирая натруженные руки, а тут же, по соседству, курит Булгаков.
– Над чем трудимся? – спрашивает интеллигентно Михаил Афанасьевич.
– «Энергия»! – гудел Фёдор Васильевич. – А вы, Михаил Афанасьевич?
– Да так, – потуплялся Булгаков. – Кропаем...
Булгаков «кропал» «Мастера...»
А ведь обстановка, обстановочка была самая что ни на есть нетворческая: культ личности в разгуле.
Взаимоотношение, взаимосвязь, если она вообще есть, у художественного творчества и того или иного общественного строя ещё сложнее, чем взаимоотношение, взаимосвязь, если она тоже есть даже в том случае, когда художник сам по себе формально является человеком власти, – у большого художника, большого писателя и власти.
Перечитайте последние страницы этого романа, увенчанного, казалось бы, всеми советскими почестями. Всмотритесь хотя бы на фотографии, в лицо его автора.
Ему пошёл восемьдесят шестой год. Мне кажется, в этом возрасте, где-то в этом, люди и становятся самими собой. Сползает, истаивает, снашивается всё наносное, имиджевое, приметы времени – сгорая в огне этого самого времени, – вроде орденских планок, и из обременительных недр бытия выпрастывается наш истинный человеческий облик. Ни манерности, ни угодливости, ни мании величия, что тоже является одной из разновидностей жеманства.
Вне игры.
Жаль, большинство из нас не доживают до этого часа истины.
В минуты горьких откровений, с глазу на глаз, Абди-Жамил Нурпеисов иногда жалеет, что дожил.
В прошлом году он потерял одну дочь, в этом году вторую.
У него красивое лицо престарелого интеллектуала, на котором собственно интеллектуальных черт даже больше, чем национальных. У него светлые, цвета слезы, глаза старого-старого волка, которого время со всех сторон обложило красными флажками, по простоте душевной – если, конечно, даже у бездушных времён случаются душевные проблески – считая, что он только и мечтает о том, как бы вырваться вон. На свободу.
С его всевидящими глазами никак не вяжется густая, ещё не проседевшая, не проспевшая окончательно шевелюра.
Вне игры, вне времени – мне кажется, таким лицам и таким людям независимо от их земных профессий и суждено потом представлять где-то т-а-а-м своё текущее время.
Но мне нравится, когда посреди серьёзного разговора он вдруг вскидывает на меня очень относительно азиатские глаза и лукаво спрашивает:
– Но ведь мы с тобой, Георгий, деловые люди?..
Чтобы подсмеяться надо мною, он присовокупляет ко мне и себя. Это мне нравится в нём больше всего: умный смеётся над другими, мудрый – над самим собой. Умный говорит то, что думает, мудрый – то, что от него хотят услышать.
Хотя по степени деловитости мы с ним и впрямь соотносимы: в каменный век входим без палат каменных.
Что касается текста, я вам напомню один его кусок. В концовке «Крови и пота»:
«Только к вечеру преодолели солдаты перевалы Каска-Жол и Кара-Тамак. Многие так и остались по ту сторону перевалов, весь путь был усеян трупами людей. Танирберген еле волочил ноги. Высокие каблуки этих проклятых сапог, за которые он щедро вознаградил когда-то сапожника, мешали теперь ему идти. Серый чапан из верблюжьей шерсти, всё время сползавший с плеч, он давно уже сбросил, оставшись в одном бешмете. Он брёл, думая об одном только: как бы не упасть. Вспомнив про генерала Чернова, по привычке посмотрел вперёд. Но и впереди теперь брели одни серые призраки, нельзя было уже разобрать, кто из них офицер и кто солдат. Оружие все давно бросили, одежду тоже. Многие стянули с себя и бельё и брели нагишом. Сквозь выгоревшие лохматые волосы на грязных заросших лицах безумно горели запавшие глаза. «О Господи!» – хотел сказать Танирберген и не услышал своего голоса. Надсадный хрип вырвался из его пересохшего горла. Он зашатался и, чтобы обрести равновесие, остановился, расставив ноги. Взглянув вверх, он увидел огромную стаю стервятников, которые слетелись сюда со всей пустыни. А над стервятниками, над всем миром возвышалось чистое небо. Танирберген стоял, покачиваясь, и бессмысленно смотрел на высокие белёсые облачка – остатки вчерашних туч. Потом лицо его дрогнуло и прояснилось. Он увидел в этом небе, он понял что-то совсем новое для себя. Зачем судить мелких, завистливых людишек на земле? Как же им не грызться и не пожирать друг друга? Ты взгляни только на это небо! Ведь и там нет покоя. Тучи и ветер с сотворения мира бьются в бесконечной схватке. На небе всходит луна. День и ночь в вечном борении сменяют друг друга. И когда окончен день и заходит уморенное солнце, скажи, какой человек не предаётся унынию и печали, кому не кажется, что вместе с солнцем погасла и его надежда? Но где-то в глубине души всякий знает, что с закатом солнца жизнь не кончается, что вслед за мраком наступит свет и что радость и горе всю жизнь неразлучно идут бок о бок, что суетная никчёмная жизнь на земле будет повторяться вечно. А-а?.. Веришь ли ты в это? Веришь?.. Мурза запрокинул голову, держась на трясущихся ногах, и расхохотался. Ха-ха-ха-а!.. О глупый, скажи, повторится ли она для… для тебя? Верят ли в неё вот эти отверженные? Не знаю, не знаю, а вон те стервятники, пожалуй, верят».
Михаил Шолохов писал «Тихий Дон» на рубеже 20-х и 30-х. Роман «Кровь и пот» писался на рубеже 60-х и 70-х, тоже не в самое открытое, не в самое «подходящее» время. Но абстрагируйтесь на миг от текста во имя подтекста. О какой армии идёт здесь речь, о белой или о красной? И так ли уж важно, представители какой нации, расы бредут в измождении по Приаралью, как почти уже по небу – из смерти в смерть?
Это бредёт Человек, уже почти что воспаряя над жизнью.
Есть добротные литературные вещи, жизнь которых ограничена, что само по себе не так уж плохо: когда родился, тогда и пригодился. Но есть, встречаются и такие, к каким можно возвращаться вновь и вновь, как отдельным читателям, так и целым поколениям читателей. И эти вещи могут быть созвучны и новым временам, и новым, труднообретаемым истинам и ценностям. Если человеку есть что сказать и если Господь наделил его даром владения словом, он выскажется всегда, независимо от погоды на дворе.
