Опять-таки типично для мальчишества и здравомыслия принца Карла, что он, находясь тогда в Германии, непременно хотел увидеть дуэли немецких буршей-корпорантов, ведь эти дуэли якобы делали немецких студентов настоящими мужчинами, хотя у окружающих вызывали бурю непонимания и неудовольствия, примерно как испанская коррида, — принц Карл тоже был настроен против. Он полагал этот обычай глупым и довольно противно — и полагал вполне справедливо. Не говоря уже о тех дуэлях, что заключались в осушении огромных кружек пива и сопровождались блеванием и дурнотой.
«Можно по праву спросить, зачем все это, собственно, нужно. К моей радости, я слыхал, что эти бессмысленные, вульгарные и вредные для здоровья пивные дуэли вскоре совершенно прекратились».
На старости лет вспоминая борения за унию, в которых непосредственно участвовал, выполняя множество ответственных поручений отца, Карл открыто выразил норвежцам свое сочувствие; хотя ему и не нравился способ, каким они добились независимости, правота была на их стороне. Великодушное заявление — сочувствию и пониманию, вероятно, способствовало то, что его дочь была тогда норвежской кронпринцессой. И давний бывший (хотя и не добровольный) кандидат на норвежский престол ясно дал понять, что, по его мнению, вопрос престолонаследия для Норвегии решился как нельзя лучше.
В годы Первой мировой войны, как утверждают сведущие люди, дело обстояло так: «королева была за немцев, кронпринц — за англичан, принц Евгений — за французов, а семья принца Карла — за немцев». Счастлив народ, который может смотреть на страшную бойню других народов как на спортивную таблицу.
Тридцатилетний принц Карл женился в 1837 году на датской принцессе Ингеборг, своей кузине, которая была вдвое моложе его. Пятнадцать лет спустя она откровенно заявила: «Я вышла замуж за совершенно чужого человека». Но все шло хорошо. Всю жизнь она производила на народ такое же впечатление, как ее муж. Неподкупный кучер Карл Стенссон писал, что она была «молодая, веселая, остроумная и обладала особым даром заражать весельем окружающих. Из принцесс, вошедших в семью через замужество, она более всего подошла бы в шведские королевы и на первых порах почти что и была ею. Когда и королева София, и тогдашняя кронпринцесса Виктория по обыкновению инкогнито, как сычихи, сидели где-то за рубежом, она представительствовала при веселом дворе короля Оскара и справлялась с этой ролью отменно». Со временем у супругов родились три дочери и сын. Принцесса Ингеборг, обладавшая живым умом и сильной волей, скончалась через семь лет после смерти мужа, в 1958-м.
В 1933 году принц Карл, который всегда был человеком чести, написал письмо германскому президенту Гинденбургу, изложив старику свои соображения по поводу дошедшей до него информации о гонениях на немецких евреев. Как частное лицо и шеф Красного Креста он выразил мнение, что евреи вправе рассчитывать на такое же отношение, как и все прочие граждане. Гинденбург в ответ прислал ни к чему не обязывающее письмо.
Скончался принц Карл в октябре 1951 года. Плохо работавшее сердце в конце концов отказало. Среди соболезнований обращают на себя внимание два адресанта: Международное общество квакеров и World Jewish Congress[122], приславший пространный и красноречивый некролог.
Принц Евгений, кроткий и лояльный бунтарь
Если говорить о принце Евгении в ином контексте, не как об одном из Бернадотов, то он не принц, не кроткий и не бунтарь, а один из крупных шведских художников.
Богатство и королевский статус обеспечили ему условия для работы, каким может позавидовать любой художник, но не они сделали его художником, и, что бы ни говорили ретивые почитатели, не стали они и препятствиями, какие другим художникам приходится преодолевать в своем развитии.
Такое богатство и в особенности такое общественное положение — явления исключительные, поэтому и препятствия у принца были тоже необычные — что правда, то правда. Однако ж приятнее плакать в «ягуаре», чем в «фольксвагене», как говорят наивные люди, не задумываясь о том, что преобладающее большинство обитателей Земли не имеет даже велосипеда, чтобы поплакать на нем.
Многие из Бернадотов занимались музыкой, изобразительным искусством или литературой. До Евгения самым большим талантом был принц Густав, но он умер очень рано, и мы не знаем, что бы из него получилось. Поскольку же принц Густав безвременно скончался, то уникумом в династии является его племянник Евгений, большой, оригинальный художник, каким могут похвастаться немногие семьи.
Если на минутку взглянуть на него как на принца, а не как на художника, то он по меньшей мере столь же интересен. По взглядам, по мировоззрению он отличается от всех остальных родичей — и тем не менее остается неизменно лоялен. По совсем другому поводу кто-то назвал его «серафической личностью», и это красивое выражение вообще метко его характеризует. Он спокойно-упрям, не отрекается от своих взглядов, но преподносит их так, что соблюдает согласие и со своим лицемерным и реакционным отцом, и с пассивным братом Густавом V, когда тот большей частью находится под каблуком у своей властной жены — германской патриотки. Он лояльный сын, занимающийся практическими делами Оскара II по норвежским вопросам, но незадолго до роспуска унии пишет матери, что, наверно, лучше уступить желанию норвежцев, хотя как лояльный сын полагает, что они действуют не очень-то красиво. (Если б они действовали очень красиво, мы бы до сих пор состояли в унии.) Во время «речи в дворцовом дворе» он — лояльный брат, так как на троне теперь Густав V, и даже в частных письмах лояльно отмежевывается от Стаафа, — но принадлежность его к левому политическому крылу (как уже говорилось, тогда это были либералы и социал-демократы) совершенно очевидна.
В противовес брату Карлу, Синему принцу, его прозвали Красным принцем, что для детей более поздних времен выглядит странно, ведь они воспринимают «красный» как символ крайне левых, социалистов и коммунистов. А Евгений-то был либералом. Прозвище «Красный принц» много говорит и о том, как смотрели даже на невинный радикализм в ограниченных кругах, из которых он вышел.
В первую очередь Евгений, но также его племянники Вильгельм и Густав VI Адольф своей демократичной порядочностью действительно внесли в тридцатые и сороковые годы неоценимый вклад во благо монархии, не говоря уже о вкладе в демократию, что, разумеется, гораздо важнее. В черные для Европы десятилетия, когда фашизм и нацизм занимали во многих странах властные позиции, они не удовольствовались снобистской позицией «мы выше этого», широко распространенной среди верхушки высшего общества, включая королевских особ Европы, но высказывались и действовали, однозначно показывая, на чьей они стороне, — акт доброй воли, важнейший для дальнейшего существования шведской монархии. Вопрос в том, способны ли рьяные поборники монархии оценить такое.
Старший из тройки, Евгений, был вдобавок наиболее передовым и просвещенным — и всячески это демонстрировал. Диву даешься, как много он мог себе позволить. Еще при жизни Оскара II поддержал чрезвычайно радикальное в ту пору требование восьмичасового рабочего дня и присутствовал на первомайской демонстрации 1899 года в Стокгольме; в шествии он вряд ли участвовал, есть определенные границы, но уже одно то, что он находился там, весьма примечательно. Евгений не скрывал своих симпатий в письме к матери, королеве Софии, где описывал великолепный живописный эффект — «заснеженные холмы с серо-желтыми пятнами голой земли и выплеснувшийся из города черный людской поток с мрачными темно-красными флагами, которые порой ярко вспыхивали на фоне свинцово-серых туч. Я видел это чуть не каждый год, и всегда это производит одинаково мощное впечатление своей массовостью и внушает уважение, как только подумаешь, что то же самое происходит повсюду»; принадлежат цитированные строки отнюдь не какому-то там юному мечтателю, а тридцатичетырехлетнему мужчине. В юности он весело писал домой из Парижа, что полагает участие в уличных беспорядках частью воспитания принца; дело было в Париже во времена генерала Буланже[123].
Точно так же четко и ясно, как выразил сочувствие растущему рабочему движению, Евгений продемонстрировал, что в борьбе за избирательное право держит сторону демократии.
Когда он на балконе позировал Рикарду Бергу[124] для картины «Северный летний вечер», которая через девяносто лет стала афишей выставки «Северное сияние», «Оскар Бьёрк[125] на нижнем [балконе] читал вслух о процессе Дрейфуса[126], который невероятно нас интересовал», — совершенно незачем строить домыслы по поводу того, на чьей стороне в этой схватке между реакционными антисемитскими течениями и прогрессивными кругами стоял принц. Когда бойкий датский журналист из «Политикен» спросил пятидесятисемилетнего принца, не «был ли он большевиком», Евгений ответил, что он «старый либерал». В шестьдесят восемь лет, в 1933-м, он в письмах выражал глубочайшее отвращение к жаждущему власти германскому нацизму, писал о «гитлеровском порядке»: «Мне он не по душе. Я попросту испытываю отвращение к менталитету, который в нем выражен, и никогда не соглашусь, что он обусловлен необходимостью. Во всяком случае, одному Геринг меня научил — я больше не объективен и очень за это благодарен. Я не стану более искать оправданий и объяснений актам насилия и несправедливости. Львиную долю того, в чем я обвинял немцев во время последней войны: жестокость, раболепие, полное отсутствие психологического подхода и безобразная привычка угрожать и запугивать, — теперешняя Германия однозначно подтвердила. Хорошо, что я это из себя вытравил».
