и оголилась на пригорках земля. Но в целом было темно и пасмурно, а оттого неуютно и тоскливо, с нетерпением ждал передачи смены. А когда она пришла, от радости рванул в класс, забыв снять траурную повязку. Догнали и отобрали.
На другой день, всей неразлучной троицей явившись на занятия, мы застали двери запертыми. Из-за дверного стекла техничка покрутила пальцем у виска и прокричала:
– Вы что, дураки, радио не слушаете? Траур объявлен по всей стране, и занятия отменяются, каникулы у вас на неделю.
– Ура! – закричали мы и запрыгали прямо у двери.
Техничка снова крутила пальцем у виска, но мы не обращали на неё никакого внимания, ибо уже тогда знали, что лучшая школа та, которая заперта.
Дома мать на мое сообщение о нежданных каникулах предложила:
– А не махнуть ли нам, Колька, в деревню?
– Махнуть. Конечно, махнуть, – сразу же согласился я. – А как с работой?
–Так я отвезу тебя, там как раз выходной, денек побуду, и я в Ярославль, а в конце недели снова приеду. Если не смогу, доберешься сам. Согласен?
– Еще бы!
Поутру мы уже сидели в стылом вагоне поезда. Не знаю, каким образом она сообщила о нашем приезде, но на станции нас встречал Николай Васильевич. В тулупе, с кнутом в руках, в шапке с торчащими вверх ушами, он походил не то на Ивана Сусанина, не то на разбойника. С матерью они обнялись. Меня словно и не было рядом – ноль внимания. Да мне и по фигу, зато скоро с Валеркой встретимся.
– Айда за мной, – скомандовал дядя.
Мы двинулись следом и на другой стороне путей нашли стоявшую понуро лошадь, запряженную в розвальни. Уселись и помчались.
– Не балуй, – кричал Николай Васильевич.
Кобыла в ответ только испуганно пряла ушами и трясла гривой, но бежала резво. После города резала слух тишина, пахло чем-то неповторимо весенним: талым снегом, прелой соломой, рвущейся на свет зеленью.
Дома нас ждали не только «охи» и «ахи», но и накрытый стол с самоваром.
Торжественные похороны Сталина мы воспринимали через репродуктор. Всесоюзное радио организовало прямую трансляцию. Все мы, большие и малые, сидели круг стола и внимали тому, что происходило в столице. Перед погребением состоялся траурный митинг с прощальными речами «группы товарищей» из Политбюро ЦК КПСС.
Слушали их в гробовой тишине. Даже мы с Валеркой притихли, боясь схлопотать по шее за неразумное поведение в столь ответственный момент. Тишина нарушалась только всхлипами дяди Николая Васильевича, которые он чередовал громким высмаркиванием печали своей в тряпочку. Тетушка смотрела на него молча. Не проронила слова и мать, которая к политике вообще относилась равнодушно. И только когда стал говорить Берия, Николай Васильевич нарушил молчание, но как?
– Не верю ему, не верю, и всё тут. И нисколько ему не жалко нашего Иосифа Виссарионовича.
Потом, когда Берию арестовали, чтобы расстрелять, как «английского шпиона», я не раз вспоминал тот комментарий старого артиллериста, человека, не очень грамотного, газет не читавшего, книг – тем более, и поражался: как мог он, не видя, опираясь только на речь, транслируемую не очень качественным радио, проникнуть в суть «верного друга и соратника» отца народов? Загадка.
Большая неожиданность поджидала дома. Опустела улица и округа. Пока был в деревне, арестовали всех наших старших ребят, сразу всех, брали прямо из дома. Случилось то, что и должно было случиться.
Годом либо двумя раньше у Маши Щукиной появился очередной квартирант. Среднего роста, подтянутый, смуглый, с черными вразлет бровями, исключительно аккуратный, по нашей грязи проходил, не пачкая сапог. Виделось в его вкрадчивой походке что-то из зоны. И вежливым был на удивление, с каждой бабушкой поздоровается, никого из соседей вниманием не обделит. Одевался скромно, но чисто, в целом как все. Но неизменным атрибутом одежды являлись черные хромовые сапоги и каракулевая папаха или шапка. Кличку по тем временам имел редкую: «Чечен». Может, по национальности, а может, по внешности. Бог его знает. Но если б только из-за типично кавказской внешности! Кстати, почему не грузин, например? В общем, «чечен» и «чечен».
Тогда национальности никакого значения не придавалось, и жили все действительно одной семьей. К примеру, на левой окраине Чертовой лапы тогда находилось много татар. И не было меж русскими и татарами не только разногласий, но даже и намека на них. Дружили семьями. Вместе терпели нужду, стояли в очередях, работали и учились. В каждом классе было несколько ребят из татарских, обычно очень многочисленных, семей. Вопрос о национальности никогда не стоял. Хотя, помнится, нет-нет, да и дразнили мы татарчат, сворачивая полу пиджака, получая некое подобие уха. Почему ухо? Да потому что дразнилка употреблялась время от времени: «Кильманда, свинячье ухо!» Что означает первое слово, и тогда не знал, и сейчас не знаю. Но если младшие на это никак не реагировали или реагировали слабо, то от старших в это самое ухо получали мгновенно. Горячий народ, вспыльчивый. Но гостеприимный. Мне случилось пацаном побывать даже на свадьбе в семье моего одноклассника. Запомнились тягучие татарские песни под гармошку, напиток«буза» с желтоватой пеной поверху, наподобие русской браги. Пьется легко, а в голову шибает. И обилие мясных блюд, чрезвычайно вкусных, исключительно из конины. Тогда с мясом было напряженно, и не потому, что нельзя купить, просто на мясо не хватало денег, и мясные блюда, во всяком случае, в нашем домашнем рационе достаточно редки, а тут такое раздолье! И я отрывался по полной. Еле до дома добрался.
«Чечен» нутро свое проявил не сразу. Присматривался, прислушивался, принюхивался. Особенно приглядывался к старшим пацанам. Чем приманивал приглянувшихся, не знаю, но постепенно сформировалась целая кодла человек в пятнадцать. Если шли в кино в клуб XVI партсъезда, то куролесить начинали еще в буфете. Садились всегда на балконе, где пили бутылочное пиво и курили, плевали и сбрасывали вниз шелуху от семечек, конфетные обертки и прочий имевшийся мусор. Контролерша заходить к ним боялась, народ, как всегда, безмолвствовал.
И откуда что только взялось у вчерашних одноклассников, партнеров по футболу и другим ребячьим играм! Походка вразвалочку, руки в брюки, папироса в углу губ и, конечно, косая челочка, белый шарфик и «прахаря». И еще какая-то непонятная озлобленность, выражавшаяся в постоянном стремлении довести любой спор до драки, утверждая свое превосходство. Отсюда и мат вместо членораздельной речи, обогащенный блатным жаргоном, и подзатыльники замешкавшимся младшим по возрасту, и обильное хвастовство.
Брали к себе не всех. Меня, скажем, бог миловал. Причина, полагаю, в том, что плохо бегал и не лучше видел. А Генку
