что ж нам помнить, что желать вернуть?
Да, мне жаль. Тебе я благодарен за порыв - глазастый, голубой, что был так недорого подарен и сгорел меж мною и тобой.
Я таких - ненужных и нелишних, юных, но уже таящих страх, походя, как ветку спелой вишни, оборвав, бросаю в трёх шагах.
Вот и ты. Зачем ты так смотрела? Покатилась страсть, как снежный ком. Вечного чего же ты хотела, лёгкость выбивая каблучком?
Я тебе скажу: любовь как ваза - надо чаще в ней менять цветы. Жаль, цветы теряют раз от раза радость первозданной красоты.
От обмана выветрены души, стали недоверчивы сердца. Твой порыв бывал уже задушен злой усмешкой милого лица?
Ничего, со мною тоже было: тяжкие, горячечные дни…
Главное - уменье с новой силой зажигать бенгальские огни.
И, кружа улыбкой и походкой, теребя струну в гитарах душ, подкреплять слова прозрачной водкой, подправлять помаду, лак и тушь…
Может быть, когда-то, на излёте, может, снова ты и снова я, не найдя покоя в буйстве плоти, вспомним слово тихое - “семья”.
И, собрав поблекшие обломки, вымолим за всё одну свечу. Может быть, обняв, как стебель тонкий, я навек прижму тебя к плечу…
Этих грёз пустых жалеть не надо. Все огни, которыми живём, Напоследок - радостью для взгляда - Запускают в синий окоём.
Дай поцеловать тебе запястье, Раз осталось только, что вздохнуть… Вот Ваш зонт, случайная. Прощайте. Каждому свои судьба и путь.
* * *
Что-то двор с годами меньше, меньше. И родная хата всё тесней. И собака, что рвала мне вещи, стала равнодушней и грустней.
Горестный укор с портрета деда… Милый дед, зачем ты так суров: разве ты не думал и не ведал то, что я покину этот кров?
Я же вырос - мало мне сюрпризов городка, окутанного сном! И уездной страсти в телевизор, и сирени белой под окном.
Мне давно вокзал прогулы ставит, мой билет безвременно храня. Только дом косеет синью ставней - Всё-таки надеясь на меня…
ВИКТОР ТРОШИН ГРЕХ ЮНОСТИ
Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем!
Ф. М. Достоевский.
ДНЕНИК ПИСАТЕЛЯ
Давно это было… Целую человеческую жизнь тому назад… И было мне в ту пору семнадцать.
Я перешел уже на третий курс геологоразведочного техникума и только что вернулся из обетованной земли своей юности - из Хабаровского края - с первой производственной практики. Позади труднейшие (это я сейчас так сужу, а тогда так совсем не казалось) таежные маршруты по хребтам и распадкам - недельные, а то и двух, без всяких там спальных мешков, палаток и прочей непозволительной роскоши для настоящего геолога, каким я, разумеется, уже считал себя. А какая изумительная рыбалка была в верховьях Кура! А охота! Э, да что там - только душу травить попусту.
Что же представлял я из себя тогда?
Трудно сейчас определить, но, помнится, нечто озорное, веселое, самоуверенное, умненькое, что нравилось и взрослым, к примеру, преподавате-
ТРОШИН Виктор Николаевич родился в 1952 году в г. Барыш Ульяновской области. Окончив Саратовский геологоразведочный техникум, работал по специальности в Ульяновской области, а затем в Бурятской АССР. Прозаик, автор книги для детей “Здравствуй, утро!” и многих публикаций в коллективных сборниках, журналах, в том числе в “Нашем современнике”, “Литературной учёбе” и др. Член Союза писателей России. Живёт в г. Сызрани
лям моего техникума, девчонкам-сверстницам, а то и на три-четыре года постарше, с которыми я запросто знакомился в любом городе, в любом самолете, в любом трамвае. Директор техникума так и прозвал меня: "вежливый нахал". Само собой, стишки писал, и неплохие, уж коль охотно печатали их и районная газета "Ленинский путь" на моей родине, и "Саратовский комсомолец". Ах, да, я позабыл сказать, что в незабвенном городе Саратове учился, что именно там-то и прошла вся моя несознательная юность.
Ну, что же еще о себе тогдашнем? Конечно, неразлучная подружка-гитара, на которой я и играть-то не умел, поскольку природа начисто лишила меня музыкального слуха. Но я все равно играл, то есть "бацал" по струнам, и все равно пел, то есть орал как можно громче и яростнее, и всем друзьям моим, таким же охламонам, как я, очень нравилось, а уж про девчонок-то и говорить нечего.
И Боже ты мой, чего только мы не пели!
ысоцкого, ладно - ысоцкого тогда вся юная поросль России-матушки пела, а не просто его, магнитофонного, как сейчас, слушала, но мы ведь и сами "под ысоцкого" сочиняли. Даже, помнится, "Паспорт" Маяковского, и тот толпой на улицах Саратова орали. Чего уж там Маяковского - отрывки из "ойны и мира" самого Льва Николаевича Толстого под гитару орали.
Господи, с каким же, наверное, недоумением и презрением взирал на наше дикое орущее племя благочинный и издревле культурный город Саратов! Но нам плевать было и на презрение, и на всю мировую культуру - мы свою создавали и утверждали, как могли. Ну, и вид я имел тогда вполне соответственный: сапоги резиновые с вывернутыми и опущенными до пят голенищами, черный же плащ болоньевый, на первую кровную получку купленный, свитер шерстяной, мамой связанный, - опять-таки ж черный-пре-черный, волосы до самых плеч и усы - к счастью моему тогдашнему, начавшие пробиваться на губе годам к пятнадцати, а уж к семнадцати-то, на зависть всяким там "безусикам", придававшие лицу черты вполне мужественные. от борода у меня только никак не росла еще - единственное, чего не хватало мне и о чем я сожалел. Не очень, впрочем, сожалел-то, ибо вполне логично полагал, что со временем борода появится. Одним словом, "черный человек", да и только - совсем в духе Есенина, моего кумира, которого я в те времена всего знал наизусть и под которого частенько играл до самозабвения.
Но и это не все еще - после Хабаровска начал носить я на шее ожерелье из самых натуральных медвежьих клыков и зубов, с превеликим трудом вырванных мною из жуткой пасти "хозяина", убитого кем-то из "заправдашних" хабаровских геологов. Я, само собой, перед всеми и перед каждым, где намеками, а где и с доверительной откровенностью, никогда не упускал возможности подчеркнуть, что едва сам на эти клыки не угодил, но изловчился, одолел-таки зверюгу - прямо в лоб ему из карабина всадил. Не помню, верили ли, но на экзотическую особу мою взирали весьма уважительно - вот они, клыки-то, так и отсвечивают первозданной белизной на фоне черного, как сама ночь, пропахшего дымом таежных костров свитера, так и побрякивают друг о дружку, красавчики…
от поразмыслил малость и понял все же: не совсем справедливо наговариваю на себя тогдашнего. Более того, не на одного себя - на друзей юности напраслину наговариваю, ибо "скажи, кто друзья твои, и я скажу, кто - ты", а значит, и обратное действенно. Большущий грех на душу возьму, ежели не оправдаю друзей юности.
Нет, совсем не были мы охламонами!
Не был им ни Ахтям Тазетдинов - наш заводила, душа союза нашего, певец, музыкант, поэт, режиссер всех вечеринок наших (потом он и действительно стал режиссером одного из ТЮЗов).
Ни тем более Санька Кашеваров - дружок мой закадычный, спокойный, рассудительный, тугодум, каких поискать, непревзойденный логик наш, математик, шахматист.
А как умудрилась моя нечестивая рука записать в охламоны Олежку Шуенкова - честнейшего из нас? Сейчас-то я вижу, что и все мы были (а остались ли?) удивительно честны, но Олежка… Олежка буквально подавлял нас своей кристальной честностью. Он никогда и ни с кем не шел ни на какие компромиссы. Нам было очень тяжело с ним, а без него мы просто жить не могли - почему-то именно ему и не стыдно было поведать о той или иной низости своей.
Где-то в конце второго курса именно Олежке пришла в голову мысль создать "чистилище", то есть такие вечерние посиделки наши, на которых каждый, в порядке очередности, излагал бы как на духу, но только "при всем честном народе", абсолютно все свои пороки. А коль "исповедующийся" позабудет о каких или "поскромничает", то уж непременно всем миром ему помочь. Ну и баня получалась, скажу я вам, - меня, помнится, с неделю после оной все потягивало удавиться где-нибудь потихонечку. Но после первого же круга и сие прискучило - все пороки каждого известны, а новые не так-то скоро приобретаются. И тогда Олежка предложил все повторить, но уже в присутствии подруги "грешника", дабы и глаза, ослепленные любовью, ей раскрыть, а заодно уж и чувства ее проверить. Стоит ли подробно описывать то, как все наши "подружки верные" шарахнулись от нас, как от прокаженных?
А как обойти хорошим словом Ромку Сергеева - веселого и доброго умницу, постоянного "повышенного стипендиата" нашего? Если все мы происходили из семей более чем скромного достатка, то Ромка-"молдаванин" у нас из "богатеньких" был: папа - директор завода в Кишиневе. Но не существовало для Ромки более постыдного, чем ощущение материального превосходства над нами. И он все свои солидные переводы из отчего дома, не задумываясь, вкладывал в нашу общую скудную кассу. И подрабатывал вместе с нами - и на хлебозаводе, и улицы города Саратова от снега убирал, и квартиры обоями оклеивал. от только жить Ромке вместе с нами на одной квартире никак нельзя было - часто и непредсказуемо производила свои инспекторские наезды мать его, дама солидная и решительная. Уж она-то не потерпела бы, чтобы чадо ее в "трущобах прозябало", а на лучшую жилплощадь средств у нас никак не накапливалось…
