Олег Степанович Климов вот уже несколько лет работал дворником в своём блочном двенадцатиэтажном доме, что вытянулся вдоль проспекта Мира.
Ах, Париж! Париж! Эйфелева башня, Гранд-опера, Елисейские Поля, красная мельница «Мулен Руж» и белые купола Сакре-Кёр, прозрачная пирамида у Лувра и заводские трубы Центра Помпиду вновь заполонили всё пространство в его небольшой двухкомнатной московской квартире. Как вчера, когда они долго не давали заснуть. Слова и мелодия любимого марша тоже вертелись в голове. Как же без него, в таком настроении?
Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Ну и дальше, дальше. Вот он, знакомый припев:
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай.
И, наконец, строки, от которых тёплый комок всегда подступал к горлу и душил, душил до тех пор, пока глаза не становились влажными.
Прощай, милый взгляд.
Не все из нас придут назад.
Прости – прощай, прости – прощай!
Прощай, прощай! – эти слова он говорил тогда, на стылом кладбище. Повторяет и теперь почти ежедневно, повторяет все эти годы, что прошли без Марины. А, прости?! Прости, любимая, что так разгулялся без тебя, даже вот, понимаешь, уже и в Париж съездил, куда ты мечтала попасть всю жизнь. А ведь как мечтали! Это была даже не мечта, а второй (кроме работы) смысл жизни. Почти каждый вечер они вслух читали друг другу путеводители и другие книги о Париже, которые и достать тогда можно было лишь у букинистов. И то с опаской. «Прости – прощай!», «Милый взгляд», «Не все из нас придут назад».
Олег Степанович включил электрический чайник и вновь поглядел в окно. У соседнего подъезда таджики, напялив на себя оранжевые жилеты, выданные в управе, уже разгребали сугробы. «Выходцы с юга постепенно заполонят все дворы», – без обычного для москвичей раздражения подумал Олег Степанович. Впрочем, что это я всё Олег Степанович да Олег Степанович. Его уже давно все звали просто – Степаныч. Так было вроде и уважительно и в то же время просто и доверительно. Климову это даже нравилось.
Но это сейчас. А чего только не было до этого!
В своём родном НИИ электронной техники – «ящике», так его тогда называли, – Степаныч после окончания МАИ проработал всю жизнь, занимаясь сугубо, как теперь бы сказали, инновационными разработками, и достиг немалого. Их приборы внедрялись один за другим, повышения по службе тоже не заставляли себя ждать, а за ними какие-никакие ордена и медали и премии соответственно. И хотя Степаныч уже прикипел к работе, главная жизнь у них с Мариной была вне стен закрытого «ящика». Московские театры – прежде всего «Современник», Ленком и Таганка. Третьяковка, Пушкинский музей, Эрмитаж в любимом Ленинграде, счастливые путешествия в солнечный Крым, покупка, точнее доставание, книг. И главная мечта – съездить хотя бы раз за границу. И обязательно в Париж! Ах, если бы не роковая болезнь Марины. А так кандидатская уже позади, и даже замаячила должность начальника лаборатории. Но тут-то всё и зашаталось. Оборонные заказы как обрезало. Сложнейшие электронные устройства оказались никому не нужны. А кому нужны, те покупали зарубежные аналоги – мода такая пошла. Финансирование прекратилось вовсе, и коллектив выживал (да и жизнь ли это была?!) только за счёт сдачи в аренду производственных площадей разным сомнительным кооперативам, вроде фирм по варке джинсов или разведению морских свинок. Сотрудники встретили новую жизнь по-разному. Одни протестовали, митинговали, писали письма Ельцину. Другие потихоньку уходили, устраиваясь кто как мог. Третьих выпроваживали без особых церемоний. Что и случилось с заслуженным Олегом Степановичем Климовым. Степаныч и не сопротивлялся – потихоньку получил документы и ушёл. Торжественных проводов, как в былые времена, никто и не собирался устраивать.
Первое время Степаныч не находил себе места. Вскакивал поутру и рвался идти на работу. Однажды даже поплёлся к знакомому зданию – чёрному стеклянному параллелепипеду, поставленному на попа, но встретил там одно запустение. Пытался звонить друзьям и знакомым, спрашивал совета: как теперь быть, чем занять себя и кому можно пригодиться? В ответ слышал одно лишь невнятное мычание. Кто подался в челноки, кто занимался извозом, а кто поздоровее – тот в охранники. Сдавали квартиры и ютились в дачных домиках. Некоторые сидели на шее детей. И чем дольше он звонил, тем яснее понимал, что та прошлая жизнь ушла навсегда. Да и ему почти перестали звонить. Одна жизненная нить обрывалась за другой. Даже дочь, выйдя замуж за немца, уехала почему-то в Австралию и звонила лишь пару раз в год да иногда присылала небольшие переводы.
Размышляя обо всём этом, гоня тоску, Степаныч вдруг вспомнил своё старое, ещё студенческое, увлечение и достал с антресолей полузабытую гармошку, с которой был первым парнем на всех студенческих сходках. Гармошка та была не простой, а трофейной, сработанной ещё старыми австрийскими мастерами. Подарил её Степанычу, а тогда Олежке Климову в Вене командир взвода, к которому он был приписан как «сын полка». Да-да, и ту войну Олег Степанович, хотя и совсем юным, но прошёл и даже две медали имел – «За боевые заслуги» и «За победу над Германией».
Стряхнув пыль с верной спутницы, Степаныч осторожно раздвинул меха и, как бы пробуя на зуб, тихо-тихо простонал: наступает минута прощанья, ты глядишь мне тревожно в глаза… Потом резко сомкнул гармошку и пошёл собирать друзей по дому. Надо же было хоть как-нибудь отметить эту не мыслимую раньше перемену в жизни.
Друзей-собутыльников нашлось немного. Все знакомые куда-то поразъехались, а кто-то, на зависть Степанычу, ещё продолжал ходить на работу. Выловил лишь двоих – жэковскую служащую Дарью Васильевну, или просто Дарью, и старого алкоголика Власа, которому раньше всегда давал трояк, а то и пятёрку, на опохмел. Старыми деньгами.
Стол Степаныч собрал быстро и по-простому. Дарья с Власом не заставили себя ждать. Появились минут через пять после приглашения. За столом устроились быстро. Себе и Власу Степаныч налил «Перцовой», а Дарье плеснул красненького «Абрау-Дюрсо».
– За что пьём-то? – спросила Васильевна, едва прикоснувшись к фужеру.
– За новую жизнь! – хмыкнул Степаныч.
– Что же на работе-то после стольких лет службы как следует не проводили, что ли? – опять влезла Дарья, не замечая нетерпения Власа.
– На работе, как кругом – всё катится кувырком, – попытался скаламбурить Степаныч и отрицательно помотал головой. А потом попросил:
– Только первую давайте в память о Марине. Стоя.
Все встали и, не чокаясь, выпили.
– И что делать-то будешь? – лезла по старой дружбе в самую душу Дарья.
– Что, что… Жить, как все, – отмахнулся Степаныч, наливая по следующей. Влас уже похрапывал, положив голову на стол. Однако Дарья не сдавалась:
– Как все не сможешь. Я тебя знаю. Ты без работы – никуда. Да и деньги-то откуда возьмёшь?
– Возьму, возьму. У меня ещё такие запасы по старой работе есть! Премии, знаешь, какими были?
– И запасы быстро исчезнут, – настаивала Дарья. – Ты приходи к нам в ЖЭК, чего-нибудь придумаем.
Но Степаныч только отмахнулся. И уже, будучи в весело-возбуждённом состоянии духа, растолкал Власа и спросил:
– Власик, скажи, как мне теперь правильно жить? Ты же знаешь, ты ведь давно без работы существуешь на свете.
Влас проглотил очередную рюмку и, не закусывая, изрёк нечто очень глубинное:
– Я тебе скажу и по собственному опыту, и по указаниям врачей. Гулять надо больше. Ходить, ходить и ходить. А не бегать к инфаркту, как эти полоумные, которые тусуются у нас на сквере. И собаку заведи. Помогает.
Все трое дружно захохотали и стали наливать по следующей. Влас нервно торопил:
– Колокольчик под дугой – не пора ли по другой? – и прибавлял: – Первая – колом, вторая – соколом, третья – мелкой пташечкой.
После следующей все заговорили хором, перебивая друг друга. Болтали обо всём. О плохой погоде; о Ельцине и Лужкове и о малых пенсиях; о том, что дом их давно нуждается в капитальном ремонте; о подлецах, которые гуляют с собаками прямо на детской площадке; и о других подлецах, что загадили все подъезды – вахтёров надо нанимать, а деньги никто из жильцов сдавать не хочет. Вспомнили тех, кого недавно схоронили в их доме, – всё больше или по пьяному делу, или от непонятных болезней. Осудили всю современную медицину, а особенно районную поликлинику. И в конец обессилев, налили по последней и стали расходиться.
Утро следующего дня было тяжёлым, и Степаныч решил продолжить. Продолжал недели две, всё дальше уходя от мыслей о работе и своей новой судьбе. Жить было хорошо! Прикладывался и дома, и в соседнем баре, где уже и друзья появились, пока не напоролся на Дарью. Та схватила его за грудки и что было мочи запричитала:
