Акул на крючок поймали несколько штук. Как правило, были они небольшие – килограммов по десять. Но однажды у борта появились хищники крупные. В одной было не менее ста килограммов. Но и в три раза меньшая тоже казалась немалой. И эта меньшая заглотила крючок! Леской служил стальной тросик. Но акула его порвала. Пришлось тросик сделать двойным. Однако эта прочная снасть простаивала. Больше акулы не появлялись.
Зато – подарок судьбы! – однажды у самого борта увидел Максим черепаху. Она вела себя странно – пыталась цепкими коготками подвижных лап удержаться за борт. Как видно, любопытство ее разбирало. А может, важно было подержать черепахе голову над водой – подышать. Людей черепаха не испугалась. Ее жадно схватили за лапы, подняли на борт. Весила черепаха килограммов семь-восемь. И все до грамма пошло в ведро с варевом – превосходное мясо, кровь и кишки. «Даже панцирь – не затвердевший, он строгался ножом – мы поджаривали и грызли. Голод мучил нас нестерпимо и хотелось хоть чем-то набить желудок».
Тут, в рассказе, время спрессовано. Добыча перечисляется одна за другой. Реально же между уловами иногда проходило несколько дней, а то и неделя. Приходилось опять обращаться к ракушкам. «Мы слабели и теряли присутствие духа. Иногда, сидя рядом, вместе плакали».
Я спросил, мучила ли отца ответственность за сына, который не очень обдуманно был вовлечен в плаванье? «Тысячи раз! Каждый день! Эта мука была для меня нестерпимой…»
Кульминация драмы – день, когда отец почувствовал: «Заболел – явное воспаление легких. Температура была под сорок. И если бы не Максим, предпочел бы разом все кончить – акулы в мгновение ока бы разорвали». В эти страшные минуты написал отец завещание сыну, как распорядиться его телом, и просил людей за это сына не осуждать.
На шхуне было довольно лекарств. Но антибиотики, нужные в этот момент, оказались истраченными в Индонезии – ими лечились приютившие русских островитяне. Максим, разорвав «завещанье» отца, в хаосе оберток обнаружил три уцелевшие таблетки тетрациклина. «Две таблетки я выпил сразу и смог уснуть. Проснувшись, выпил еще одну, и произошло чудо – температура спала. Я чувствовал себя слабым, но одолевшим болезнь. И дня четыре спустя снова полез за борт отдирать спасительные ракушки».
Обязанности на шхуне делились так: отец охотился, сын кашеварил и чинил паруса. «Починка парусов стала для нас ежедневной работой. Мы находились в полосе штормов, и паруса каждый день рвались. Из нужных вещей на борту более всего необходима была нам швейная машинка».
Но с хорошей погодой терпящим бедствие становилось еще тяжелее. «В штиль шхуна совсем переставала двигаться, и это сводило с ума. Движенье рождало надежду пристать к земле. Стоять же было невыносимо».
Шли день за днем, неделя за неделей, и не было никакого просвета в мученьях. «Во время штиля иногда ощущалась потребность в каких-нибудь звуках. Однажды нам показалось, что слышим работу дизеля. Подводная лодка? Жадно вглядывались в гладь моря с надеждой – может быть, покажется перископ. Нет, ничего не было. И даже звуки утихли. Возможно, это были галлюцинации».
Иногда, особенно после сносной еды, приходила надежда. «Мы ведь живы и, стало быть, еще половим рыбу в Татарском озере!» (Озеро в пойме Амура.)
По ночам они иногда наблюдали за спутниками. Яркая звездочка появлялась аккуратно через час с небольшим. «Представляя, что на космическом корабле – люди, мы им завидовали: делают осмысленную работу, за ними следят, если надо, придут на помощь, по радио что-нибудь скажут…»
Встречались ли корабли? Встречались, но без последствий для терпящих бедствие. «В бинокль мы видели: на борту обратили на нас вниманье, безусловно, видят наши отчаянные сигналы о помощи, но спокойно идут своим курсом. У каждого график, да и не хочется связываться неизвестно с кем. Есть и такая сторона у прославленного морского братства».
Некоторые корабли они наблюдали издалека. Маленькую «Кавасаки» могли и не видеть. Но однажды китайское судно остановилось. «Мы подумали: спасены! Ветер мешал нашей шхуне подойти к кораблю. А с него никто к нам на помощь не шел. Спешно спустили со шхуны «тузик» (маленькую лодку) и, немощно двигая веслами, сами направились к сухогрузу. А он вдруг вспучил воду винтами и пошел своим курсом». Боясь, что шхуну оттянет ветер, двое страдальцев выбивались из сил на веслах. Сами на борт сумели подняться, а «тузик» пришлось привязать у кормы. За ночь его размотало до щепок. Это был один из самых горестных дней в пятимесячной одиссее.
И опять терзания голодом. Максим: «Отец увлекся охотой на чаек. Раньше этих спутников мы ругали. Они пачкали паруса. Теперь же мы заклинали, чтобы чайки садились и желательно на борт или на рубку». Непуганые птицы держались беспечно – «глядели куда-то вверх, и, если не делать резких движений, можно было, подкравшись, птицу схватить». Пять раз старшему из команды это вполне удавалось.
В начале беседы с Медведевыми я спросил: будь на борту кошка или собака, веселее бы плавалось? Собеседники лишь рассеянно улыбнулись: «Какое веселье, без колебания мы бы их съели».
О еде были все разговоры. Еда постоянно снилась и не в виде окороков, колбас и всякой всячины, а в виде пельменей, домашних пирожков. «Но больше всего почему-то хотелось мороженого».
Наяву же ели один раз в сутки. Жадного дележа пищи не было. Отец говорил: «Ешь, ты молодой, тебе надо больше». Сын отвечал тем же: «Тебе охотиться…» Ни одна крупинка еды не пропадала. И дело пришло к тому, что стали на шхуне голодать тараканы, «взявшие судно на абордаж» в Индонезии. За несколько месяцев на «Кавасаке» они расплодились несметно и за отсутствием каких-нибудь крошек сделались хищниками. «Мы просыпались от их укусов – припадали проклятые к ранкам или царапинам и грызли тело». А люди от голода почти готовы были есть тараканов. «В животе, казалось, все слиплось. От этого даже трудно стало дышать. Ноги внизу опухли, а вверху онемели. Однажды я глянул на себя в зеркало и отшатнулся: на меня смотрел обросший с клочковатыми волосами скелет».
Когда это было уже позади, когда еды было вдоволь и ее лишь дозировали, боясь повредить пострадавшим, сами они отметили странное искажение вкусовых ощущений. «Бананы казались отвратительно несъедобными, вкус молока вызывал тошноту». Ощущения эти прошли дней через десять.
Последняя неделя на «Кавасаки» была лихорадочной. Появились признаки близкой земли. Ночами облака отражали какой-то свет. Это были рыбаки, ярким огнем они привлекали кальмаров. Днем видели птиц с суши и даже стрекоз. Увидели, наконец, курчавую полосу какого-то острова, и в это время на грот-матче сорвало парус, а без него направить шхуну в нужную сторону было трудно.
Боясь упустить шанс приближенья к земле, несколько дней мореходы не занимались охотой и совершенно перестали питаться. «Парус надо было укрепить непременно. Но как влезть на мачту двенадцати метров, если я еле стоял на ногах! Это были страшные полчаса – влезал как во сне. Возможно, подобное состояние испытывают восходители на большие вершины гор. Думал, что потеряю сознание. Когда опустился, было полное безразличие ко всему».
Между тем шхуну ветер небыстро, но двигал к суше. И в полночь килем она коснулась песка. «Спасены! Я трогал теплую землю руками. Слышал голоса людей, треск мотоциклов… Несут к машине. А где Максим? Он на ногах. Ну слава Богу…»
Сто сорок девять дней после страшной ночи 10 мая держал людей в плену не самый большой из земных океанов – Индийский. Не самый большой. Глянув на карту, на востоке его мы обнаружим множество островов. Их, как галушек в супе, плыви – и обязательно на какой-нибудь натолкнешься. Было бы именно так, если б Медведевы могли определять координаты – место своего нахождения в океане. Тогда курс на восток – и конец всем мученьям. Но мореходы были подобны человеку в поле с завязанными глазами. На борту был секстант. «Но мы к нему ни разу не прикоснулись». Не выполнялось самое первое, самое важное условие мореплаванья – знать, где находишься. И от того – драма.
«Что главное хотели бы вы сказать людям, рискнувшим вот так же поплыть?» – спросил я Медведевых. «Не терять мужества, бороться за жизнь до конца. Шанс выжить всегда имеется», – ответил Медведев-старший. Слова младшего: «Не пускаться в странствие, когда карман пуст». Эти слова Максима не имеют отношения к ста сорока девяти драматическим дням. Они касаются чего-то бывшего перед этим и положенья, в каком оказались терпевшие бедствие после спасения.
Последняя пристань
Сиротливо и неприкаянно выглядит «Кавасаки», замытая пляжным песком. Сильно накрененная набок, без парусов шхуна похожа на подбитую и ощипанную птицу. От судна осталась лишь оболочка. Пока мореходы приходили в себя в госпитале, шхуну разграбили. Унесли все, что можно было унести днем и особенно ночью. Пляжный люд брал на память какой-нибудь сувенир, хотя бы полоску паруса, а мародеры, каких везде много, унесли бинокли, секстант, штурвальное колесо, одежду, сковородки, кастрюли, канаты, аккумуляторы. Мореходам не осталось ничего даже на память о пережитом. Заглянув на шхуну, я увидел лишь лежавший комом, пропитанный морской солью ковер, помятый чайник и слипшиеся листы справочника «Как вязать морские узлы».
