«Дней Александровых прекрасное начало», когда на престол взошел монарх, практически не скрывавший своих республиканских убеждений, породили немало конституционных проектов, наиболее значительные из которых – и по глубине мысли, и по возможностям их реализации – разработки Михаила Михайловича Сперанского. Заказчиком их был сам царь. Сперанский основывался на разделении законодательной, исполнительной и судебной властей, осуществлявшихся различными учреждениями: первая – Государственной думой, вторая – министерствами, третья – Сенатом. Хотя право законодательной инициативы оставалось почти исключительной прерогативой императора, четко прописывалось, что «никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы» и что «установление новых податей, налогов и повинностей уважается в Думе»; предполагалась ответственность министров перед «законодательным сословием». Думское начало должно было проникнуть всю Россию, начиная с волостного уровня, из депутатов губернских дум образовывалась уже дума Государственная. В думских выборах получало право принимать участие, кроме дворян, «среднее состояние» (купцы, мещане, государственные крестьяне). Все эти предложения были похоронены после отставки Сперанского, о которой уже говорилось выше.
В 1820 г., по поручению Александра I, Н. Н. Новосильцов разработал проект Государственной уставной грамоты Российской империи – в ней фигурировал двухпалатный Государственный сейм, который «законодательной власти государя содействует», вплоть до права вето. Кроме того, Уставная грамота содержала «ручательства» всевозможных свобод – вероисповедания, «тиснения» (то есть печати), неприкосновенность личности и собственности, утверждала «коренной российский закон: без суда никто да не накажется». Но несмотря на то что император «был действительно близок к реальному введению в России пусть крайне ограниченной, но все же конституции» (С. В. Мироненко), обнародовать этот документ и придать ему силу закона он так и не решился. В конце 1822 – начале 1823 г. Александр окончательно покончил с планами политических реформ.
С той поры до начала XX в. верховная власть в России никогда более всерьез не задумывалась над вопросом своего законодательного самоограничения. Даже пресловутая «конституция» М. Т. Лорис-Меликова 1881 г. не предполагала ничего более, чем включение в ГС выборных от земств; «Земский собор» Н. П. Игнатьева 1882 г. также имел чисто совещательное значение. Начиная с «Русской правды» П. И. Пестеля и «Конституции» Н. М. Муравьева, ограничительные проекты, заслуживающие разговора не только в кругу узких специалистов-историков, стали уделом нелегальной политической оппозиции, легальной в Российской империи не могло быть по определению.
Просвещение или «помрачение»?
Легитимность самодержавия начиная с Петра обосновывалась не только его божественным происхождением, но и тем, что оно – протагонист Просвещения в России, причем в обоих наиболее распространенных смыслах этого слова. В первом, узком, идеологическом – петербургская монархия претендовала быть носителем и проводником идеи разумно устроенного, сначала «регулярного», а потом и «законного» государства. Но при всех своих – иногда несомненно искренних – потугах в этом направлении Романовы сами их же подрывали на корню. Просвещение – это предсказуемость, расчет, установление компромиссных правил и соблюдение оных. Но когда правила не соблюдаются, причем на уровне суверена гигантской империи, когда правитель в своей власти ничем не ограничен, кроме удавки или бомбы – тут уже не Просвещение, тут самый настоящий романтизм крайне реакционного извода.
Уже Павел с его идеалом рыцарского ордена в качестве основы государственного порядка, на практике выразившимся в какой-то оргии плац-парадов, как призрак из прошлого явившийся после вольтерьянствующей матушки, был пугающим симптомом. Но царил он недолго, а его необузданный деспотизм современники списали на действительно имевшую место психическую неуравновешенность. Между тем, как верно заметил А. Е. Пресняков, хотя «многое в личности и действиях Павла может быть предметом индивидуальной патологии… самодержавие выступило при нем в полном обнажении своей сущности». Что роман верховной власти с Просвещением явно разладился, стало окончательно понятно, когда наследник и, казалось бы, полный антипод императора-магистра – ученик Лагарпа и покровитель Сперанского объявил своей главной задачей борьбу за незыблемость монархического правления в Европе, сделал надконфессиональный христианский мистицизм государственной идеологией и дал добро на разгром университетов, в которых теперь требовалось преподавать политэкономию на основе Писания.
И это конечно же не случайно. Для обоснования надзаконного самодержавия несравненно более подходят религиозные, а не правовые аргументы, простодушная вера, а не лукавый разум. «Лучшая теория права – добрая нравственность, и она должна быть в сердце независимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию», – говорил Николай I, чуждый мистических озарений отца и брата, но понимавший практическую ценность благочестия для прочности его власти. Его господствовавший почти тридцать лет казарменный романтизм твердо закрепил за самодержавием репутацию антипросвещенческой силы. По словам С. М. Соловьева, Николай «инстинктивно ненавидел просвещение как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он был воплощенное: „не рассуждать!“… По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства… Смотр стал целью общественной и государственной жизни». «Под конец [николаевского] тридцатилетия задыхались уже все, не то что дурные, а именно хорошие, благомыслящие люди, преданные и государю, и государству», – вспоминал И. С. Аксаков.
Не случайно и то, что, со времен «официальной народности» С. С. Уварова, в агитпропе «западнической» по своему генезису империи все более усиливаются проклятия в адрес «загнивающей Европы» и декларации об особом пути России (особость эта, естественно, заключена в незыблемости самодержавия), что понятно – Европа после 1789 и 1848 гг. и в теории и на деле уже отрицала монархический принцип как таковой. И вот потомки «державного плотника», яростного гонителя Московской Руси, начиная с Александра III, становятся ее горячими поклонниками. Петербургская империя на идеологическом уровне пришла к самоотрицанию, покаянно вернувшись к отвергнутым некогда московским корням (в государственной практике, впрочем, никогда от них не отрываясь). При последнем российском самодержце, любившем наряжаться на придворных маскарадах в костюм русского царя XVII столетия, было прославлено больше святых, чем за предшествующие два века. Так он надеялся восстановить связь с «народной почвой», якобы утерянную Романовыми в эпоху петровских преобразований, когда, в частности, почти прекратились новые канонизации. Но за эти два века «почва» изменилась столь сильно, что вместо обретения фундамента самодержавие провалилось в пустоту.
С просвещением в широком, образовательном смысле у российской монархии также сложились весьма двусмысленные отношения. С одной стороны, невозможно отрицать, что создание университетов, которых к началу XX в. насчитывалось десять, – почти исключительно ее заслуга. С другой – постоянное урезание их автономии (а в конце 1840-х – начале 1850-х они и вовсе балансировали на грани закрытия; в 1853 г. на 50 млн населения приходилось всего лишь 2900 студентов, «то есть почти столько же, сколько в одном Лейпцигском университете» (М. А. Рахматуллин) сигнализировало об отрицании верховной властью самой сути университетского обучения. Среднее образование бдительно охранялось от социальных низов (то есть от 90 % населения страны), последний по времени законодательный акт, подтверждающий неуклонное следование этой стратегии, датируется 1887 г. – пресловутый указ о «кухаркиных детях».
Настоящей ахиллесовой пятой Российской империи было начальное школьное образование. К концу XIX в. всеобщий (но не обязательный!) характер оно имело только в двух прибалтийских губерниях – Эстляндской и Курляндской (с 1870-х гг.). (Для сравнения: Австрийская империя начала планировать введение всеобщего начального образования уже в конце XVIII в.) По данным Министерства народного просвещения, в 1890 г. училось только 15 % детей школьного возраста, то есть 1 учившийся приходился на 7 неучившихся. Между тем в Японии в том же году было введено обязательное всеобщее начальное образование, в 1894 г. начальную школу посещали уже почти 62 % детей, а к началу нового столетия этот показатель стал практически стопроцентным. По доле учащихся среди населения страны Россия занимала одно из последних мест в Европе: в 1905 г. – 3,5 %, в то время как в большинстве европейских стран этот показатель колебался от 12 до 17 %. Доля казны в материальном обеспечении начальной школы была очень невелика и со временем не увеличивалась, а снижалась (как и расходы в абсолютных цифрах), а доля городских и сельских обществ и особенно земств возрастала. В 1899 г. государство финансировало народную школу менее чем на одну десятую, а земства, городские и сельские общества и частные лица – более чем на четыре пятых. Уровень грамотности в стране, по переписи 1897 г., едва превышал 20 %.
