Утром ненастное небо снова обещало дождь. Однако к концу дня ветер разогнал тучи, оголив по-осеннему тусклое небо, и лишь на западе еще алели прозрачные перья, сплетенные в кудрявые, взъерошенные по краям гирлянды. Они висели неподвижно. А может, так только казалось — облака были очень уж далеко, наверно, над морем.
Голубые тени, отбрасываемые негустыми кронами сосенок, все удлинялись, наконец слились воедино, рваным покрывалом застлав порыжевшие кочки. Клюквины прятались в пропитанном водой мху и казались бурыми, как болотная вода. А извлеченные на свет, алели, словно капли крови. В ведре ягоды снова пригасали.
Клюквой была густо усыпана каждая кочка. Мужчин охватил неуемный азарт, возникающий в такие минуты, когда времени в обрез, а работы еще непочатый край, и ты спешишь, зная, что все равно не успеешь…
А маленькие сыновья не столько собирали ягоды, сколько прыгали наперегонки с кочки на кочку. Одно горе с ними — оба уже успели промокнуть до пояса; правда, не зябли, только раскраснелись от беготни на чистом воздухе. Отцы все унимали их, стращая змеями, для которых здесь на самом деле было слишком мокрое место. Хорошо, что дети скоро устали.
Сейчас мужчины собирали клюкву у самого островка. А на нем остались женщины — готовили ужин. Горел костер, шипел пропитанный водой хворост, хотя на первый взгляд эти сучья казались совершенно сухими. Странное дело — трава на острове, несмотря на дожди, так и не ожила после летней засухи, рыжела высохшими пучками.
В ожидании мужчин, забывших все на свете, кроме ягод, женщины успели сделать бутерброды и вскипятить чай. Вместо стола хозяйки расстелили на земле газеты, пришпилив их по углам сучками, а скамьи заменял прикрытый надерганной травой валежник.
Наконец-то вернулись мужчины. Поставили ведра, до краев заполненные клюквой, поручили детей опеке мамаш и уселись отдохнуть.
В тишине раздавалось лишь потрескивание огня. А со всех сторон обступали их сосны, багровые в свете костра и закатного солнца. Ветер играл отшелушившимися пластинками коры на стволах; они уютно блестели в этом вечернем освещении.
Над болотом поднялся густой белесый туман. Исподволь, закрывая до половины сосенки, полз он к реке, а от Немана уже надвигался другой вал. Туман колыхался, и казалось, что деревья медленно уплывают в речную долину, покачиваясь на полупрозрачных волнах.
Вилюс Арвидас глядел на стелющийся туман, на ярко пылающие облака, опустившиеся до самой земли, и думал, что он тысячи раз видел закат в лесу, в поле и обязательно в эти минуты любовался им; любовался, когда никого рядом не было, ни души, когда кругом царила тишина… Как прекрасна первозданная природа!.. А вот с Ричардасом не поделишься этим чувством, даже не скажешь «Какая красота!», потому что журналист приведет к случаю изречение какой-нибудь знаменитости, и вся красота сразу померкнет. Почувствуешь, что не умеешь так точно (и изящно) выразить свое чувство, рассердишься, и даже пройдет охота любоваться…
А Ричардас Станюлис, кажется, догадывался, о чем задумался Вилюс.
Посматривал на него с усмешкой. Немного деланной, правда; Вилюс подметил эту иронию уже в первый день их знакомства. Вот и сейчас Ричардас с привычной насмешливостью предложил:
— Ладно уж, поделись воспоминаниями, как в детстве на болоте клюкву собирал!..
Вилюс вытянул уходившиеся за день ноги.
— Могу придумать, если нужно для твоего очерка. Хотя, по правде, не собирал клюквы, вокруг нас были сосняки. Песок. А всей воды — мелкий ручеек, больше смахивающий на канаву. Я даже плавать толком не научился.
— Тогда поделись, как по грибы ходил. Подосиновики, подберезовики, лисички и всякие там маслята… Почему молчишь? Обстановка-то ведь подходящая: вечер тихий, даже комары не кусают, — не унимался Ричардас.
— Не хочется. Прошлое… Ты больше мог бы рассказать всякого, ведь ездил много.
— Ничего путного не могу придумать.
— А зачем придумывать? Ты ведь журналист… — бесстрастным голосом сказал Вилюс.
Ричардас только плечами пожал.
А Вилюс усмехнулся. До сих пор Ричардас мало говорил о своей работе. Разумеется, много ли интересного видит журналист, пишущий о сельском хозяйстве? Во всех статьях одно и то же: больше молока, мяса, зерна; сев, уборка, кормление, дойка; позор разгильдяям и расхитителям… Слушателя этим не разволнуешь, Вилюс так и сказал Ричардасу, когда разговор зашел об этом.
— А эти развалины могли бы и убрать, — сказал Вилюс, решив сменить тему. — Хоть они и оживляют пейзаж, напоминают о былом.
— Ты о мосте?.. История простая: взорвали наши во время отступления.
— Оказывается, и ты кое-что знаешь!.. — удивился Вилюс. — Не только сочиняешь в своих статьях…
— Случайно узнал. Ездил в соседний колхоз к мелиораторам. Прораба не застал, а без материала возвращаться не хотелось. Заглянул к следопытам восьмилетки. Хороший музей они создали, я об этом писал… — Ричардас помолчал. В его голосе не было всегдашней иронии. — А вообще-то толком знаю только главные сражения, как и ты. Школьный учебник истории, страница такая-то, несколько строчек. О мостах в учебниках не пишут. Места бы не хватило…
— Мужики, хватит воевать! — окликнула их жена Вилюса. — Чай стынет!
— С женщинами, ясное дело, не повоюешь, — пошутил Вилюс. — Они велят вовремя есть, вовремя спать… Буры когда-то проиграли войну с англичанами только потому, что таскали с собой пожитки и своих жен…
Его слова прервал сухой щелчок. Невероятно громким был этот щелчок, наверно, потому, что никто не ждал его в этой тишине.
Вилюс поднял голову.
На другом краю островка, шагах в двадцати, стоял его сынишка и сжимал в руке гранату. Фигуру мальчика освещало трепетное пламя костра.
А в это время падал огромный темнокрылый мотылек. Крылья его уже лизнул яркий огонь, а мотылек падал и все не мог упасть, повис в воздухе. Мотылек не махал крыльями, и пламя не занималось ярче. Мотыльку было страшно так долго падать в жгучее солнце.
Ветер совсем затих, и было темно вокруг. А вылетевшая из костра искорка горела без треска, ровным огнем, как подвешенный на парашюте фонарь, такой яркий на фоне черного неба.
После щелчка прошла минута, другая, третья.
Граната должна была взорваться через три секунды. Вилюс знал это, бросал точно такие гранаты в армии из глубокого окопа, и едва успевал нагнуться, выпустив ее из пальцев, как осколки со свистом проносились над бруствером… А сейчас он не мог шевельнуться, хотя хотел кинуться к сынишке. Три секунды — очень много и очень мало, но надо успеть…
И человек в заляпанной грязью солдатской одежде, видно, знал это назубок. Бросился к оцепеневшему ребенку, вырвал из руки гранату и, почти не замахиваясь, зашвырнул ее в болото.
Тотчас взлетел столб воды и ила. Эхо взрыва не вернулось назад.
Чай был горяч. Солдат пил не торопясь, сжимая в ладонях кружку, словно грел озябшие руки. А вечер был теплый, и костер горел жарко. От мокрой одежды солдата шел пар.
Женщины предлагали солдату колбасы, нарезанного ломтиками окорока, но тот отказался, только попросил еще кипятку. Достал из кармана галету, жевал ее, то и дело макая в чай. И женщины замолчали, боясь обидеть солдата преувеличенным радушием (еще подумает, что это плата за подвиг), не зная, как отблагодарить его.
Тишина длилась долго; всем стало даже не по себе.
А Вилюс давно уже хотел спросить, что здесь делает солдат и как он столь незаметно и, главное, вовремя оказался на островке. Вилюс даже подумал, что это актер, что где-нибудь поблизости, может, у взорванного моста, обосновалась съемочная группа, ставит фильм про войну; но человек так решительно схватил гранату… Как настоящий солдат — уметь надо.
— Надо уметь… — вслух подумал Вилюс.
— Служба, — ответил солдат.
— Служите, значит?
— Воюем… Все воюем. Но лучше тем, что наступают. Отступать очень уж тяжело…
Солдат сосредоточенно глядел на темно-бурую, в темноте совсем черную воду болотного окна и думал, что побурела она не только от таящихся в земле вездесущих частиц железа: шли века, а в болотах тонули закованные в железо рыцари, редели здесь разноязыкие полчища. Ведь только за последние полвека два раза прокатился по болоту огненный вихрь, каждый раз оставляя в нем частицу своей нескончаемой ярости. Ярости, которую подавляли не болота.
— А мне почему-то подумалось — вы здесь на съемках. — Вилюс рассмеялся, ему почему-то стало легче, когда узнал, что солдат — настоящий солдат и просто исполнил свой долг. Да и актеры — народ интеллектуальный, с ними и разговор другой и обхождение, чувствуешь себя не в своей тарелке, когда общаешься со знаменитостями. — Хотя фильмы про войну тоже вещь хорошая. Люди должны знать о войне, о солдатской профессии. — Вилюс на секунду запнулся, подумав, что неверно выразился. — Да, тогда ничто не забудется. Сейчас много хороших картин о войне. — По правде, Вилюс не любил картины про войну, ходил на них редко, разве что на отмеченные на фестивалях. Но сейчас, когда солдат спас его сынишку, не с руки было говорить иначе.
