Очень важной мерой стал запрет на продажу депутатских мест («Curwen's Act» 1809 года), до этого они преспокойно продавались. Знатоки литературы припомнят эпизод такого рода у классика «готического» романа Горацио Уолпола: в своих мемуарах он вспоминает, как проходили торги за место от города Садбери в графстве Саффолк. Специальная работа (А.И. Косарев. Избирательная коррупция в Англии XVIII века. Правоведение, 1961, № 4) сообщает поразительные подробности. «Место в парламенте в первой половине XVIII в. можно было купить за 1-1,5 тыс. фунтов стерлингов, во второй половине XVIII в. цена на места возросла до 5 тыс. ф. ст.» — деньги по тем временам весьма серьезные. Тем не менее, данной возможностью охотно пользовались «не только денежные люди, но также и правительство, которое расплачивалось [за то, чтобы в парламенте оказался верный человек] важной должностью или ценной синекурой». Сплошь и рядом дешевле было просто подкупить избирателей. Дело в том, что ввиду резких колебаний их численности от округа к округу большинство членов парламента избиралось ничтожным числом людей. По состоянию на 1793 год «70 членов палаты избирались 35 местечками, выборы в которых были чистейшей формальностью; 90 депутатов избирались 46 местечками с числом избирателей не более 50 человек; 37 депутатов — каждый не более чем сотнею избирателей». Размах коррупции был таков, что «цена голоса могла быть установлена с такой же точностью, как цена на хлеб или цена сажени земли,… кто предлагал цену выше, тот и получал голоса». В округах покрупнее место обходилось уже достаточно дорого: «в местечке Ганитон число избирателей было около 350 человек и цена голоса колебалась от 5 до 15 гиней (фунт стерлингов равнялся 20 шиллингам, а гинея — 21 шиллингу)». Зато гарантия была полная: поскольку голосование было открытым (поднятием рук), невозможно было взять деньги, но проголосовать за другого.
Настоящей вехой на пути своей страны к современной демократии многие английские историки называют уже упоминавшийся «Reform Act» 1832 года. Эта реформа узаконила и формализовала существование партий. Акт не свалился с неба, а был вырван у правящего класса кровопролитными бунтами. А одном Бристоле осенью 1831 года погибло не менее 500 человек, зачинщики были по доброму старому английскому обычаю повешены.
До этой реформы представительство в Англии имело, в основном, аристократический характер. Палата общин представляла, разумеется, не народ, а «150 тысяч джентльменов», преимущественно землевладельцев. Правда, эти джентльмены легко продавали свои голоса. «Торговец, ничем не связанный с землею Англии, ехал в графство с мешком гиней и избирался вместо сельского джентльмена, предки которого занимали места в парламенте со времени войн Белой и Алой розы»20. Но у торговца с мешком гиней было много конкурентов из среды богатой аристократии, так что парламент хоть и был слегка разбавлен буржуазией, все равно никак не отражал устройство общества.
Как пишет Брокгауз, «первые десятилетия ХIХ века застают Англию в странном положении: в обществе преобладают торгово-промышленные классы, которые находятся в политическом плену у крупных землевладельцев». Кстати, к концу того же века то же самое, слово в слово, начнут говорить уже о русских «торгово-промышленных классах». Если это «историческое запаздывание», то не очень большое. Да и что такое «запаздывание»? Можно ли признать юношу «запаздывающим» по сравнению со стариком?
К моменту реформы 1832 года общее число избирателей в Англии возросло до 400 тысяч человек (1,67% тогдашнего 24-миллионного населения страны), но в выборах попрежнему участвовали, помимо упомянутых «джентльменов», лишь их ближайшие родственники-мужчины. Реформа увеличила число избирателей вдвое, до 800 тысяч человек. Об избирательных правах женщин, даже из высших сословий, не было и речи, прения в парламенте остались тайными. Участники «чартистского движения», возникшего несколько лет спустя, требовали, среди прочего, — чего бы вы думали? — чтобы парламент созывался ежегодно! Но при всех оговорках реформа 1832 года было важной ступенькой, перепрыгнуть которую было бы опасно.
К чести английской господствующей верхушки, в 1867 году она сделала следующий шаг, включив в число избирателей городских домовладельцев, т.е. буржуазию. Электорат от этой меры вырос аж до 2,2 миллионов — при 30-миллионом (к тому времени) населении страны. Эта мера во время ее обсуждения вызывала у многих ужас, ее называли «прыжком в темноту» — и это нормально: любое новшество такого рода может таить в себе непредсказуемые опасности. Агитируя за реформу, тогдашний министр финансов Дизраэли говорил, что она станет первым шагом к слому такого положения дел, когда «в Англии существуют две нации, которые управляются различными законами, следуют различным нормам поведения, не имеют общих взглядов и симпатий и не способны к взаимопониманию». Этими двумя нациями были верхи и низы.
Представление о том, какого мнения были английские верхи о потенциальном электорате, дает доклад трех английских юристов, составленный в 1847 году (и объемом в 1256 страниц), который гласил, что валлийцы — народ бесчестный, умственно отсталый и блудливый, говорящий на диком языке и исповедующий тупую, мрачную религию. И тем не менее, во второй половине XIX века сословные перегородки уже пошли трещинами.
Наконец, в 1874 году был сделан новый важный шаг: впервые было применено тайное голосование. До того оно было, как уже упоминалось, открытым. Кстати, оно и сегодня «полуоткрытое». Каждый избирательный бюллетень в современной Великобритании снабжен номером. То есть, в случае чего, можно узнать, кто за кого голосовал. В самой Англии это обсуждать как-то не принято, но когда разговор все же заходит, почти никто не решается отрицать, что данное обстоятельство всегда отсекало (и отсекает) малейший шанс у партий и движений, чьи программы хотя бы в теории угрожали существующей системе — таких, как Юнионистское движение Освальда Мосли (до 1939 года — Британский союз фашистов), Национальный фронт, Коммунистическая партия, Партия независимости, Социалистическая партия равенства, движение «Скорпион» (новые крайние правые) и так далее. Более того, мои английские собеседники выражали уверенность, что такие партии, как «Объединенная Ирландия» и «Шин Фейн», Шотландская националистическая и «Плайд Кимру» («Свободный Уэльс») получали бы неизмеримо больше голосов, если бы не страх обывателя перед нумерованными бюллетенями. В конце концов, свобода свободой, а Большой Брат никуда не делся.
Хотя у тайного голосования везде находились влиятельные противники, оно стало довольно быстро распространяться и к Первой мировой войне утвердилось в ведущих странах. Тайное голосование, по примеру Англии, было применено Дании в 1901 году, в Нидерландах в 1917 и т.д.
Представления наших симпатичных либералов о сугубой, чуть ли не средневековой древности демократических практик обогатились бы, узнай они, что во Франции до 1849 года право голоса имели 2% населения, в Испании эта цифра в 1854-м. чуть превышала 0,2%, а затем постепенно была увеличена (к 1869) до 2% (при том, что в парламент проходила всего одна партия — Модерадос, т.е. умеренные). В Японии, где первые выборы состоялись в 1891 г., право голоса благодаря налоговому цензу в 15 йен имел 1% населения, в 1900 ценз был снижен до 10 йен и стали голосовать 2%, в 1919 — до 3 йен, благодаря чему электорат составил 6%.
Пикейные жилеты отечественного ТВ сильно удивились бы, узнав, к примеру, что в Англии на выборах 1900 года было 243 безальтернативных округа (из 669). Или что между 1922 и 1948 годами в этой стране существовала практика дополнительных «бизнес-голосов», стоивших 10 фунтов стерлингов.
В Нидерландах первые 40 лет существования парламента (т.е. до 1888 г.) в него проходила только одна партия (получившая большинство) из двух существовавших. То же было в Норвегии и Португалии. В Бельгии до 1899 г. избиратель за 5 франков мог приобрести еще один голос, диплом о высшем образовании автоматически давал два дополнительных голоса. Во Франции до 1889 г. можно было баллотироваться в любом количестве округов. На родине слова «демократия», в Греции, до 1923 г. избиратели голосовали не за партии, а за клики (выдвигались «люди Вулгариса», «люди Заимиса», «люди Криезиса»).
Прежде чем утвердиться, представительная демократия набила себе немало шишек. Демократически настроенные авторы из лучших побуждений пытаются изображать этот путь прямым и умилительным. Вот Евгений Григорьевич Ясин, научный руководитель Высшей школы экономики, рассказывает (в своей лекции «Приживется ли у нас демократия?») о том, как заботливо учили ходить и уберегали от бед младенческую австрийскую демократию: «На пост мэра Вены в 1895 году был избран Карл Люггер, который был предтечей нацистов. Он, использовав обстоятельство введения всеобщего избирательного права, обратился к тем, кто еще не имел привычки голосовать: к крестьянам с националистическими лозунгами, к рабочим – с социалистическими лозунгами. Победил на выборах. Но, слава Богу, тогда императором был Франц-Иосиф, он аннулировал результаты выборов». То есть, по Е.Г. Ясину, старый демократ-император отечески поправил несмышленую австрийскую демократию.
