Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно.
Конрад фон Клаузевиц
И в первую очередь нужно будет понять, что именно случилось где-то в середине XV в. с вооруженными силами Великого княжества Московского. Как создавалась и как была устроена та самая военная машина Москвы, перевернувшая страницу в истории «ордынского ига»? Ответом на этот вопрос и будет отечественная история великой военной революции позднего Средневековья.
Новая организация вооруженных сил и их новое назначение. Зайти придется издалека. Когда я был молодым и глупым, то несколько раз участвовал в бессмысленных спорах, пытаясь опровергнуть расхожее утверждение об ордынских или османских корнях Московского царства. И одним из наиболее неприятных аргументов в этом споре были изображения «отатарившихся» московских всадников XVI в. из древнего издания записок о Московии Сигизмунда Герберштейна. Совсем весело становилось, когда добавляли многочисленные цитаты из наблюдений XV и XVI вв.
(Перкамота) Русские «пользуются легкими панцирями, такими, какие употребляют мамелюки султана, и наступательным оружием у них являются по большей части кривая сабля (scimitarra) и лук».
(Герберштейн) У русских «узда самая легкая; затем седла приспособлены у них с таким расчетом, что всадники могут без всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук… Обыкновенное их оружие — лук, стрелы, топор… Саблю употребляют те, кто познатнее и побогаче… Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и безо всякого затруднения умеют пользоваться ими».
(Ченслер) Русские «всадники — все стрелки из лука, и луки их подобны турецким».
(Флетчер) «Вооружение ратников весьма легкое. У простого всадника нет ничего, кроме колчана со стрелами под правой рукой и лука с мечом на левом боку, лишь немногие берут с собою сумы с кинжалом, или дротик, или небольшое копье… Их сабли, луки и стрелы похожи на турецкие».
Оставалось только отбиваться, указывая на то, что явно ориенталистский вид московской поместной конницы еще «ничего не означает». Но серьезный системный анализ имеющейся информации позволяет понять, ЧТО именно означают все эти картинки и описания. Для этого оказалось достаточно сложить три хорошо известных факта. Итоговый вывод, сразу признаю, на редкость тривиальный, и не будет ничего удивительного в том, если всем читателям он был известен и без меня.
Но все же.
Факт первый. Заметная ориентализация вооруженных сил Северо-Восточной Руси вместе с распространением дистанционного «стрельного» боя произошла довольно поздно и без всякой связи с нашествием XIII в. И до этого нашествия, и непосредственно после него «царицей полей» во всех армиях северо-восточных княжеств была тяжелая и дорогая конница, а основным приемом в бою — таранный копейный удар.
В качестве иллюстрации к этому тезису можно рассмотреть два момента из боевой биографии широко известного владимирского князя Андрея Юрьевича Боголюбского. В 1149 г., в битве под Луцком, Андрей впереди своей дружины на лихом коне врезался в строй вышедших из города пешцев и «изломи Андреи копие свое въ супротивне своемъ». В итоге горячий князь залез в самую гущу вражеского строя и продемонстрировал нам серьезность своей брони: «Двума копиема под ним [был поражен] конь а третьимъ въ передний лукъ седелныи а с города яко дождь камение метаху нанъ. единъ же Немчичь хоте просунути рогатиною». Броня выдержала, и будущий Боголюбский показал уже навыки владения мечом в дикой свалке: «Князь же Андреи вынзе мечь свои и… все радовахуси видивше жива и мужи похвалу ему даша велику зане мужьскы створи» [Ипатьевская летопись. ПСРЛ. Т. 2. С. 391–392].
В 1151 г. во время позорной для Юрия Долгорукого битвы на Руте Андрей повторил свой коронный заход на таран уже против конных противников: «Андреи же Дюргевичь възме конье и еха на передъ. и съехаси переже всихъ и изломи копье свое, тогда бодоша конь под нимъ в ноздри. Конь же нача совати под нимъ и шеломъ спаде с него и щитъ на на немъ уторгоша Бжьемъ заступлениемъ и млтвою родитель своихъ схраненъ бе без вреда» [ПСРЛ. Т. 2. С. 451 и далее].
Подвести итог стоит словами крупнейшего отечественного специалиста по истории холодного оружия Анатолия Николаевича Кирпичникова:
«Типология наконечников копий способствует пониманию развития этого орудия в целом. Русь не была родиной какой-либо формы копья, но здесь использовались совершенные для своего времени образцы, возникшие на Западе и на Востоке в сочетании с общеславянскими наконечниками. Основными были копья с ланцетовидными, удлиненнотреугольными и пиковидными наконечниками… Находки узко лезвийных, бронебойных копий указывают на распространение тяжелого доспеха. Удар таким наконечником достигался самим движением всадника — он стремился таранить своего противника. Для сравнения отметим, что в IX–XI вв. укол осуществлялся взмахом протянутой руки. Применение «копьевого тарана» связано с усилением защиты всадника и сопровождалось изменением его верховой посадки на галопе (упор прямыми ногами в стремена). Возникновение мощного напора при ударе копьем отразилось на усилении его деревянной части» [Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. Копья, сулицы, боевые топоры, булавы].
Не претерпела серьезных изменений на Северо-Востоке такая тактика и стратегия и после 1237 г. Более того, Кирпичников утверждает, что со второй половины XIII в. доспех здесь в рамках общеевропейских тенденций «прибавил в весе», причем кольчуга начала уступать позиции различным разновидностям панцирей. Эти данные археологии вполне согласуются с показаниями нарративных источников. И на Куликовом поле в 1380 г. «досгтѣхы же русскых сыновъ, аки вода въ вся вѣтры колыбашеся, шоломы злаченыя на главах ихъ, аки заря устраняа въ врѣмя ведра свѣтящися, яловци же шоломовъ ихъ, аки пламя огненое, пашется». Дмитрий Донской «всѣде на избранный свой конь и, вземъ копие свое и палицу желѣзную». Во время демонстрационных боев перед строем противники «ударишася крѣпко копии, едва мѣсто не проломися под ними, и спадше оба с коней на землю и скончашеся»; в ходе самой битвы «силнии плъци съступишася, из нихъ же выступали кровавыа зари, а в них трепеталися силнии млъниа от облистаниа мечнаго. И бысть трускъ и звукъ великъ от копейнаго ломления и от мечнаго сгьчения» [Сказание о Мамаевом побоище, см., напр., в Поле Куликово. Сказания о битве на Дону. М., 1980. С. 110–217].
Непосредственное влияние ордынского нашествия можно отметить лишь на примере угасания традиций стрелкового боя в русских вооруженных силах: Рифмованная Ливонская хроника, описывая события 1242 г., много пишет о луках у русских, как у псковичей, так и в войске Александра Ярославича; в описаниях нападения на Дерпт в 1261–1262 гг. — только одно упоминание русских лучников; в описании битвы у Раковора и последующего немецкого похода на Псков упоминания русских лучников нет.
Ну а новые «ордынские» подходы и к формированию армий, и к организации полевых сражений возникли довольно поздно, в середине XV в., когда и политическая власть Степи, и сила её примера утратили свою актуальность. Причем эти подходы завоевали путевку в жизнь очень быстро и (в основном) в границах лишь Московского княжества, что наводит на мысль о сознательно проводимой военной реформе. Убийственной иллюстрацией к этому тезису стала битва у Старой Руссы в 1456 г. между тяжеловооруженной новгородской конницей и «новой» московской ратью: «Вой же великого князя видевшее крепкиа доспехи на новгородцех и начаша стрелами бити по конех их. Кони же их, яко возбеснеша, и начаша метатися под ними и с себе збивати их. Они же [новгородцы]… копиа имяху долга и не можаху воздымати их тако, яко же есть обычаи ратный, но на землю испускающее их…» [ПСРЛ. Т. 8. С. 145–147].
Факт второй. «Ориенталистская» система организации вооруженных сил, судя по всему, выросла на местной почве из местных же традиций.
Возражая против этого утверждения, пишут о сходстве московской поместной системы, появившейся в середине XV в., с османской системой тимаров. И определенные внешние аналогии можно усмотреть. В годы «образцовой» поместной системы воину за его службу давали от государя поместье с крестьянами, но это владение оставалось государственной собственностью. Поместье было небольшим, молодой воин, «новик», получал не больше 150 десятин земли — около десяти крестьянских хозяйств. Помещики регулярно вызывались на смотры, и если воин вызывал недовольство командиров, то поместье могли отнять; если помещик проявил себя в бою, то «поместную дачу» увеличивали. Воинские командиры, бояре и воеводы, получали до 1500 десятин, но были обязаны приводить с собой дополнительных воинов — наемных слуг или боевых холопов — по одному человеку с каждых 150 десятин. Дворянин, получавший отставку по старости или из-за ран, имел право на часть поместья, «прожиток». Если сын помещика поступал на службу вместо умершего отца, то он мог наследовать отцовское поместье — но не все, а лишь в тех размерах, которые полагались «новику» [Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. Т. I. М., 1947. С. 281, 306–318].
