В конфликте на Кавказе для тех, кто командует с федеральной стороны, существуют очень большие трудности в объяснении военнослужащим высших причин, по которым им необходимо вести боевые действия на собственной территории против граждан собственного государства и пр. Задача начальников сильно упрощается, если «российские» переопределяются как «русские», а противная сторона — как «чеченцы». Возникает, в частности, возможность подключения «вековой традиции», нынешние боевые действия становятся как бы продолжением войн России на Кавказе в XIX веке. Тогда Россия, по сегодняшним массовым представлениям, выступала как держава, воюющая с внешним врагом. Соответственно и участие в сегодняшних боевых действиях на Кавказе — это защита Родины, в чем и клялся каждый военнослужащий.
Удобство этнического определения ситуации использует и другая сторона. Представление, что причина или хотя бы природа конфликта заключается в том, что «мы — чеченцы, а они — русские», достаточно просто объясняет не поддающиеся в ином случае простому пониманию события. Еще важнее, что это толкование происходящего может и мотивировать действия, в том числе вооруженную борьбу.
В советское время имперский характер державы и интернационалистский компонент ее официальной идеологии сдерживали эту тенденцию. Нынешние власти разных уровней все чаще поддаются искушению использовать этот, как говорилось, сильный ресурс. Исследования последнего времени показывают, что подобное опрощение картины, перевод многих сложностей современной жизни на язык межэтнических отношений, имеет тенденцию к росту.
БИТВА ПРАВОВЕРНЫХ С ПРАВОСЛАВНЫМИ
В этом же ряду стоит интерпретация конфликта в Чечне как религиозного. Стоит напомнить, что так называемая первая чеченская война началась как столкновение сторон, не применявших к себе конфессиональное определение. И это понятно. За плечами всех участников конфликта было советское безрелигиозное воспитание. Для военнослужащих одной стороны было столь же мало оснований называть себя христианами, как для другой — мусульманами. (Советский генерал Дудаев вряд ли мог быть ревностным мусульманином, но он, в конце концов, оказался военным противником федералов. А муфтий Кадыров, в конце концов, оказался их союзником.)
Но далее по обеим сторонам стало стремительно распространяться отнесение себя к соответствующим религиям, позволяющее подключать ресурсы, во-первых, традиции, а во-вторых, того символического целого, которое видится за каждой религией. При этом, что особо важно, можно использовать как ресурс не только представление о своей вере как силе, многократно превосходящей наши собственные наличные силы, но и делать в целях мобилизации такую же проекцию на противника. Тогда оказывается, что мы защищаем не конкретные объекты от реально видимого противника, а нечто такое огромное и дорогое, как свою веру, от такого необозримо огромного и грозного, как чужая вера.
Дополнительно стоит отметить, что подобную интерпретацию конфликта можно осуществлять на всех уровнях — от священнослужителей, отправляющих службу прямо в расположении войск, до высших религиозных иерархов. Более того, для подобной трактовки конфликта не требуется собственная принадлежность к той или иной вере. Можно находиться на позиции агностика, быть светским университетским философом или парламентским политиком и трактовать происходящее как конфликт христианской и мусульманской цивилизаций.
А В СОЧИНЕНИЯХ ВСЕ НЕ ТАК
Наши источники не оставляют сомнений в том, что этническая и конфессиональная трактовки конфликта являются очень распространенными и, видимо, все более широкими. Но они же и, в частности, сочинения показывают, что в самой зоне конфликта такая простая интерпретация не работает — сплошь и рядом не работает. Ценность сочинений и их отличие от ходячих мнений как раз в том, что они представляют эту действительность совсем не так.
Во многих сочинениях линия вражды проходит не между этносами. Даже граница так называемого боевого соприкосновения разделяет не собственно русских и чеченцев, а «федералов» и «боевиков». Известно, что в федеральных войсках служат люди разных национальностей, известно — в том числе из сочинений — что среди боевиков много людей иной национальности, нежели чеченцы. То же можно сказать и про конфессиональные признаки.
Вооруженные люди против невооруженных-вот одна из самых напряженных линий интерпретаций, присутствующих в сочинениях. На этом рубеже совершаются основные трагедии, здесь попираются базовые законы межчеловеческих отношений, прежде всего здесь нарушаются принятые международным сообществом правила ведения войны, обращения с мирным населением, обращения с пленными. Отсюда — самые страшные рассказы о происходящем в Чечне.
Еще одна из линий интерпретации конфликта, представленная во многих сочинениях, — историческая. Действия русских войск в XIX веке (обычно об этом говорят как о действиях генерала Ермолова) и сопротивление им вайнахов не забыты чеченской национальной традицией. Русское массовое историческое сознание также начинает обращаться к причинам вражды, коренящимся в прошлом. Обе стороны хотят видеть в истории безусловное объяснение сегодняшней ситуации. Для ведущих аргументацию от чеченской стороны как страдательной картина ясна: все дело в том, что Российская империя пыталась нас завоевать. Ей это не удавалось сделать в течение долгого времени, а теперь не удается удержать завоеванное. Чеченская сторона тогда всего лишь билась за независимость, сейчас продолжает эту борьбу, и реванш — вполне вероятный исход.
Трактовка всей этой истории войн как войн колониальных со стороны Российской империи, СССР и далее РФ, а действий чеченской стороны — как национально-освободительного движения, наверное, была бы одной из самых сильных и непротиворечивых. В той мере, в какой исторические роли колонизатора и борца за национальную независимость остаются контрастно окрашенными в соответственно только черный и только белый цвет, действенны и выводы из такого представления истории.
Но современность показывает, что эта простая ценностная раскраска все меньше устраивает людей, пытающихся разобраться в истории и современности. Не говоря о том, что колонизуемые народы соглашаются перенимать у колонизаторов множество культурных черт, а то и самое идентичность, национально-освободительная борьба ввиду имманентной логики насилия превращается в самоценное существование воюющих за счет этой войны. При таком обороте дела достижение изначально поставленных целей бессознательно отодвигается, а то и становится ненужным. Борьба становится важнее победы.
Вырождение партизанских освободительных армий в ватаги лесных разбойников случалось в человеческой истории несчетное число раз. Не реже происходит превращение таких армий в инструмент политики третьих сил, не имеющих никакого интереса в том, чтобы эти армии победили, но заинтересованных в том, чтобы они продолжали воевать и связывать руки «колонизатору».
Элементы таких перспектив неоднократно отмечались применительно к истории действий России на Кавказе. Сказать это — не значит оправдать эти действия. Не нам и не на этих страницах творить исторический суд. Сказанное лишь помогает понять, почему даже те авторы сочинений, которые привлекают достаточно обширный исторический материал, не получают в итоге выводов, убедительность которых была бы абсолютной даже для их соотечественников. На соседних страницах оказываются, с одной стороны, мысли о том, что преступления колонизаторов не могут быть прощены и, значит, нынешняя борьба не может закончиться иначе, как победой борцов за независимость, и, с другой стороны, мысли о том, что самый главный интерес чеченского народа — перейти как можно скорее к мирной жизни, отставив политические условия.
Примечательно, что симметричная ситуация складывается с русским историческим дискурсом. Реальных знаний об истории Кавказа в российском массовом сознании очень мало, но это не мешает массовому российскому сознанию активно проецировать сегодняшние события в прошлое. Можно услышать мнения о том, что «они всегда нас не любили» (т. е. действия России имели как бы оборонительный характер защиты себя от недоброжелателей). На групповых дискуссиях приходилось встречать суждения о том, что мусульмане уже несколько тысяч лет пытаются завоевать Русь и что ныне — всего лишь очередной эпизод этой борьбы. За этими проекциями стоит, однако, глубоко скрытое чувство, что с этической стороны российские действия на Кавказе и были и остаются сомнительными. Напомним, что нормы, касающиеся поддержки прав наций на самоопределение и поддержки национально-освободительных движений, входили в стандартную программу идеологической индоктринации в советское и постсоветское время. Приложение этих норм к обстоятельствам на Кавказе создает конфузную ситуацию. Поскольку альтернативного исторического нарратива, сопоставимого по силе с советским, нет, выход для массового сознания заключается в подавлении возникающего чувства собственной исторической неправоты. Результаты многобразны — от генерации исторических фантазий до обытовления или психологизации этой темы.
