Благотворительность была в замке так же обязательна, как и гостеприимство. Нищие евреи то и дело входили и выходили из замка. Г-жа Рис подавала всем милостыню, хотя большинство из них походили скорее па бродяг, чем на несчастных.
Я не знала, что еврейские нищие не просят милостыню, но требуют ее как нечто должное; я узнала это однажды, сделав замечание одному нищему за то, что он не снял шляпы в то время, как г-жа Рис подавала ему что-то. В первое время мы делали очень частые промахи в смысле еврейских обычаев, но мало-помалу изучили все, и мне иногда казалось, что мы сами сделались евреями. Еврейские обычаи были для нас стеснительны и неудобны только во время «Великого Дня». Все окрестные евреи, а также находившиеся тут проездом в качестве «путешественников» располагаюсь накануне во дворе и в парке, причем это собрание представляло не особенно обольстительное зрелище. Самой удивительной фигурой между ними был некто ироде святого, к которому все остальные относились с необыкновенным уважением.
Это был тщедушный, еще молодой человек с задумчивым и почти красивым лицом. Его темные волосы и борода были запущены, казалось, что гребень ни разу не прикасался к ним. На нем были надеты два черных атласных кафтана, один поверх другого, причем такой длины, что они волочились сзади по земле; и человек, и вся его одежда были покрыты грязью; карманы его кафтанов, в которых лежали дыни, были раздуты как шары и били его по ногам, когда он шел. У него был совершенно истощенный вид.
Когда г-жу Рис предупредили о приходе этого странного гостя, она поспешила навстречу и обратилась к нему тоном трогательного почтения, просила его войти, освежиться и отдохнуть. Но он отказался и сделал ей знак уйти; медленно, с видом усталости он посмотрел вокруг себя, дотащился до угла и присел на траве.
Проникнутая глубокой жалостью стояла г-жа Рис, и я видела, как она страдала, что не могла помочь ему.
Так должен был склониться Христос на своем скорбном пути под тяжелым крестом, и так должна была подойти к нему Вероника с платком в руке, которым она отирала его пот.
Обед в этот день был особенно обильный, потому что за ним следовали сутки поста. Когда мы сели за стол, святой, стоя позади двери, читал молитву, перебирая своими ремешками. Перед его местом поставили удобное кресло, в котором он мог бы отдохнуть, а на стол – цветы. Но он едва прикоснулся к пище и пил только воду; своими грязными пальцами, на которых выросли целые когти, он разрывал хлеб и клал вместе с покрывавшими его мухами в рот. Вместо того чтобы лечь в чистую и свежую постель, которую ему приготовила г-жа Рис, равви растянулся под столом, как собака.
Мой муж обрадовался этому гостю и очень сожалел, что не мог с ним поговорить; он расспрашивал очень подробно г-жу Рис относительно такого рода святых и тщательно записывал все эти сведения.
Насколько обитатели замка старались следовать малейшим обычаям их расы, настолько семья Гросс всячески избегала всего, напоминавшего их еврейское происхождение. Им так это удалось, что ни в их наружности, ни в их манерах не осталось и тени его. Несмотря на все старания обитателей замка сделать нашу совместную жизнь во всех отношениях приятной, их религиозные правила подчас очень стесняли нас, и потому время от времени мы с удовольствием избавлялись от них, отправляясь с визитом к г. Гроссу.
* * *
Я не узнавала моего поэта, он точно весь переросшая, вся эта молодежь вернула его к юношеским годам. Он, который в городе объявил, что не может поныне ходить без моей помощи, целыми часами дурачился с детьми и молоденькими девушками и совершенно не нуждался во мне.
Каждый вечер к нам приходили цыгане со скриптами, располагались возле печки в большой зале, и мы танцевали. Я не подозревала, что мой муж умеет и писать чардаш, да еще таким образом! Как легко и уверенно двигались его ноги! Как весело вертелся он со своей дамой! В то время, когда молодежь уже устала, он все еще был бодр и выбирал себе новую даму среди более нежных. Я лично не особенно любила то удовольствие и спокойно сидела в углу, глядя на развлечение других. Даже среди дня в замке то пели, то танцевали.
У г-жи Зур была служанка по имени Мортела, живо интересовавшая Леопольда. Ей было около двадцати пяти лет, она была высокого роста и стройная, ее прекрасная фигура обладала гордой и свободной грацией римлянки. Лицо ее не было красиво, но очень нравилось своим умным и энергичным выражением.
Последним ребенком г-жи Рис была крошечная девочка, которой едва только исполнился год. Когда Мортела была свободна, она брала ребенка, кричащего от восторга при ее приближении, ставила себе на руку, протягивая палец другой руки, за который цеплялась девочка, и с пением начинала плясать с одного конца галереи на другой. Весь дом приходил любоваться на них. Однажды, при виде ее танцующей, Леопольд сказал:
– Ах, с каким удовольствием я потанцевал бы с ней, если б она согласилась!
Вероятно, кто-нибудь передал эти слова девушке? потому что с тех пор она улыбалась насмешливо и надменно всякий раз, когда мой муж глядел на нее. Этого было достаточно, чтобы очаровать его, и глаза его горели желанием, Несколько времени спустя одно событие еще более усилило в нем это желание.
Однажды, в то время, когда мы сидели за столом, внезапно раздался выстрел; мы услыхали треск разбитого стекла и крики, раздававшиеся в кухне. Что случилось? Отвергнутый поклонник стрелял в Мортелу через окно.
Пуля пролетела мимо. Мортела, стоя посреди кухни, ярко освещенная, напевала насмешливую песенку по адресу поклонника, подстерегавшего ее в темноте. Затем она схватила юбку и заткнула ею отверстие в окне, и история была закончена.
– У нее душа Катерины, – сказал Леопольд с воодушевлением. – Как жаль, что она служанка!
Но он думал вовсе не об этом. Он нисколько не сожалел, что она служанка, а только о том, что не, может объясниться с ней. Если б он знал по-венгерски или она – по-немецки, они, конечно, поняли бы друг друга; принимая во внимание характер молодой девушки и ее кровожадных друзей, дело могло бы кончится драмой.
Да, атмосфера Экседа была переполнена любовью. Если аромат шпанских мух заставлял детей вскрикивать во время сна, каким образом взрослые могли избежать его действия? У всех горели глаза, и губы жаждали поцелуев.
По воскресеньям мы иногда отправлялись смотреть на деревенский чардаш. Танцы происходили в тени гигантской липы, под которой почва была тщательно утоптана. Танцорки надевали свои лучшие платья, но сапоги и рубашки оставляли дома. Косы молодых девушек, роскошно убранные лентами, хлестали в танце лица парней, как будто для того, чтобы еще больше раззадорить их смелость.
Это был дикий вихрь; юбки летали по воздуху, обнажая до пояса смуглые, твердые, точно вырезанные из дуба, тела; а те, которые отдыхали в сторонке от пляски, с невинным видом указывали на эту наготу. Были тут также и молодые женщины с волосами, подобранными под чепец; между двумя танцами они отправлялись кормить своих младенцев, протягивая им обнаженные, переполненные молоком груди.
Вечером, когда скрипки стихали и таинственный серый мрак скрывал неясные очертания предметов, танцующие попарно направлялись в уединенные аллеи, в места, где высоко растет маис, под защиту орешника, чтобы отвести там душу, возбужденную пляской и вином.
Такова была любовь в Экседе: молодая, сильная, норовая и неприкрытая, как обнаженные тела танцорок и груди матерей; она не ведала ни морали, ни условностей и трепетала, как эти неприкрытые тела.
* * *
Сколько разнообразия было в нашей жизни в Экседе!
Однажды мы отправились в цыганскую деревню, расположенную наверху холма, в стороне от настоящей деревни. Нам пришлось поднимать юбки, чтобы предохранить их от грязи и насекомых, и очень низко наклоняться, чтобы заглянуть в лачуги, вырытые наполовину в земле; единственная комната в них служила одновременно и конюшней, и кухней, и спальней. Так как г. Зур нанимал в очень большом количестве цыган для работ по имению, то нас приняли хорошо, что и другом случае, по словам г-жи Рис, было бы совсем иначе. Голые ребятишки валялись повсюду, а смуглы безобразные женщины бросали злые взгляды на нас.
Я тщетно старалась проникнуться поэзией цыганской жизни, но должна сказать, что не видела ее; вероятно, в этот день она исчезла. Самое глубокое разочарование причинил мне цыганский король. В сущности, я пришла ради его Черного Величества, и что же я увидела? Плотничий подмастерье из Будапешта, белокурый, с кривыми ногами, он находил гораздо больше прелести в профессии цыганского короля, чем в работе в мастерской. Но управлял он хорошо, извлекая прекрасный доход из своего управления. Он посылал своих «подданных» на заработки к соседним помещикам, что приносило прибыль в «государственную» казну; помимо этого, он не тревожил никого и не вмешивался в частную жизнь, пока все жили в мире и согласии, точно свиньи в хозяйском хлеву. Побуждаемый денежным расчетом, он не уничтожил и не ограничил право воровства, хотя сам не отличался этой особенностью своей расы. Вместе с тем он наказывал воров, если они попадались – по соображениям «государственным». Этот ловкий король хозяйничал также и в Танже, где находилась молотилка. Однажды, отправившись туда, чтобы посмотреть, как работает молотилка, мы застали там целый лагерь. В наскоро поставленных шалашах стряпали женщины, между тем как ребятишки с криком катались по соломе.
