Какофония царила невообразимая; к нынешнему времени, однако, вследствие очередной постепенной и необходимой перестройки лондонской жизни, она по большей части сошла на нет – остались лишь немногие уличные музыканты, скрашивающие ожидание людям в очередях за билетами в кино, и изобретательные исполнители нелегальных песен, которых можно слышать в подземных переходах.
Глава 18
Знаки времен
Один путешественник XVIII века заметил: «Если давать городам названия по первым словам, какими они встречают путешественника по прибытии, то Лондон следовало бы окрестить Damn it! (Чтоб тебя!)» В начале XX века его надо было бы назвать Bloody (Чертов), а ныне – Fucking.
Fucking – одно из самых долгоживущих ругательных слов; оно раздавалось на лондонских улицах еще в XIII веке, и вряд ли нас должно удивлять, что из эпитетов, которыми приезжие награждали язык лондонцев, преобладающим является «омерзительный». Их «омерзение» – реакция на тот подводный ток бешенства и злобы, что характеризует жизнь города; бранясь, лондонцы всех эпох, возможно, дают выход отвращению, которое сами же питают к своему падшему и, в прошлом, телесно грязному состоянию. Нынешний уровень гигиены и более свободные сексуальные обычаи не уменьшили, однако, существенным образом количество слов типа «fucking», которые мы слышим на улицах. Возможно, современные лондонцы просто-напросто служат рупором для тех слов, что завещал им сам город.
При этом не следует забывать и об оскорбительных жестах. В XVI веке агрессивность и неприязнь выражали закусыванием большого пальца; затем этот жест переродился в заламывание шляпы, а в конце XVIII века – в «движение выставленного большого пальца назад через левое плечо». Затем большой палец двинулся к носу в жесте, выражающем презрение, а в XX веке стали поднимать два пальца, изображая подобие буквы V. Рывком вверх согнутой в локте руки начали выражать насмешку.
Уличные знаки с использованием руки могли быть и свободны от сексуального подтекста. В свое время повсюду можно было увидеть изображение указующей ладони, на которой было написано, что ждет вас в конце пути – скажем, харчевня или лавка игрушек. Лондон был городом знаков, указателей и вывесок. Как пишет Дженни Аглоу в книге «Хогарт», в 1762 году «Общество художников, рисующих вывески» объявило о «большой выставке» произведений его членов, и где-то недалеко от Боу-стрит были выставлены «резные декоративные изделия», как то: «ключи, колокола, шпаги, столбы, сахарные головы, жгуты табака, свечи». Мероприятие проводилось в пику Обществу искусств с его более рафинированной продукцией, но комичное многообразие экспонатов свидетельствовало, помимо прочего, о живучести древних традиций уличного искусства.
Столб, обмотанный красной материей, в свое время служил знаком цирюльни, где разрешалось пускать посетителям кровь; прообразом столба была деревянная палка, за которую клиент должен был держаться, чтобы рука при кровопускании не шевелилась. Впоследствии красное полотнище переродилось в красную полосу, и в конце концов мы получили привычный нам «парикмахерский столб» последних столетий со спиральной красно-белой окраской. Почти каждое здание и, разумеется, каждое ремесло обладало своей собственной вывеской, так что город был густым лесом художественной символики: «Лилия… Голова ворона… Корнуэллские галки… Чаша… Кардинальская шапка». Висели изображения медведей на цепи и восходящих солнц, плывущих кораблей и ангелов, красных львов и золотых колоколов. Попадались и нехитрые знаки, указывавшие на владельца или съемщика. Например, мистер Белл мог повесить над своей дверью изображение колокола (bell). В вывесках пабов встречались, однако, несколько необычные, хоть и хорошо известные, соединения – как, например, «Пес и решетка» или «Три монашки и заяц». Порой перекличка между изображением и содержанием была нарочито парадоксальной. Так, Аддисон пишет: «Я видел вывеску с козлом над дверью парфюмера и голову французского короля на заведении ножовщика». Том Джонс в романе Филдинга произносит своего рода литанию: «Здесь мы увидели Сновидение Иосифа, Быка и Рот, Курицу и Бритву, Топор и Бутылку, Кита и Ворону, Совок и Башмак, Ногу и Звезду, Библию и Лебедя, Сковороду и Барабан». Адам и Ева обозначали фруктовую лавку, рог единорога – аптеку; ведро с гвоздями было знаком скобяной лавки, шеренга гробов – столярной мастерской. Две соединенные ладони – мужская и женская – порой дополнялись надписью: «Здесь заключаются браки».
Надо было читать улицу, улавливать ассоциации и связи, присущие среде, которую, чтобы умерить ее хаотичность и пестроту, следовало подвергнуть тщательной расшифровке. Публиковались всевозможные справочные издания – одно, например, вышло под изящным названием «Путеводитель для пропойц». В 1716 году Джон Гей в «Искусстве хождения по лондонским улицам» (на эту тему писали многие авторы) изобразил приезжего, который «Глазеет на все вывески подряд, / В проулок входит – и идет назад».
Некоторые надписи и знаки вмуровывались в каменную кладку лондонских зданий. Небольшими табличками отмечались новые улицы (например, «Джонс-стрит, год от Р. Х. 1685»); в гербах тех или иных районов или гильдий на стенах домов использовалась корпоративная геральдика. Так, символ района Марилебон включает в себя лилии и розы, потому что именно эти цветы были найдены в гробнице св. Марии, которой район обязан своим названием. В более поздние времена щедро украшались даже крышки люков для спуска угля в подвалы, так что и пешеходы, предпочитавшие смотреть себе под ноги, все равно не были избавлены от вида символических изображений собак и цветов. Обруч, прибитый к двери или стене, означал, что поверхность недавно окрашена, а небольшой пучок соломы указывал на то, что поблизости ведутся строительные работы.
Воистину этот город – настоящий лабиринт знаков, и временами здесь возникает обессиливающее подозрение, что, возможно, иной действительности, помимо этих ярких символов, этих изображений, которые требуют всего твоего внимания и заставляют тебя плутать, не существует. Как сказал о нынешней площади Пиккадилли-серкус с ее ослепительной рекламой один наблюдатель, «это волшебное зрелище – но только для неграмотных».
Городские вывески становились помехой и в другом смысле. Порой они простирались на такое большое расстояние поперек улицы, что касались вывесок заведений, находившихся на той стороне; иногда они были такими громадными, что заслоняли прохожим небо. Они могли представлять опасность; владельцы заведений обязаны были располагать вывески на высоте по меньшей мере девяти футов над мостовой, чтобы под ними мог проехать всадник, однако это правило исполнялось не всегда. Вывески были очень тяжелыми, и случалось, что их вес, к которому добавлялся вес свинцовых кронштейнов, оказывался непосильным для несущей стены; в результате одного вызванного этим обстоятельством «обрушения фасада» на Флит-стрит несколько человек получили увечья, а «две молодые дамы, сапожник и королевский ювелир» погибли. В ветреные дни вывески издавали зловещие звуки; их «громкий скрежет» был верным предвестником того, что скоро «разверзнутся хляби небесные». В силу всего этого примерно тогда же, когда состоялась выставка вывесок поблизости от Боу-стрит, городские власти сочли их помехой все более интенсивному уличному движению и распорядились все их убрать. Десять лет спустя возникли номера домов.
Но краски города не поблекли. Развитие рекламы привело к тому, что страсть к уличному искусству просто начала проявляться в других формах. Круглые деревянные тумбы с афишами аукционов и театральных спектаклей существовали и раньше, но лишь после упразднения уличных вывесок отличные от них жанры рекламного творчества развились по-настоящему. К началу XIX века благодаря разнообразию фигур из папье-маше и живописных изображений в витринах Лондон стал «на диво красочным» городом. Произведениям подобного рода посвящен один из разделов книги «Малый мир Лондона», озаглавленный «Коммерческое искусство» и читаемый с изрядным удовольствием. Многие кофейни украсились стилизованными изображениями чашки, хлеба и сыра; на стенах рыбных лавок можно было увидеть «всяческих рыб в благородном стиле», разнообразно и ярко раскрашенных; бакалейщики же предпочитали «жанровые картины», изображавшие добродушных лондонских матрон, которые «сидят вокруг поющего чайника или булькающего кофейника». Сапоги, сигары и восковые печати висели в гигантски увеличенном виде над дверями соответствующих заведений; истребителю тараканов вполне подходящей рекламой его деятельности казалась гибель Помпей.
