***
Существуешь ли ты?
Позабыто начало,
середину - промчало,
дальше - край темноты.
Зачем стремиться к экстазу,
зачем ликовать гурьбой,
внимать заморскому джазу,
если вечер ни разу
не остался с тобой?
Преодоленье испуга,
рывок, достиженье вершин,
или просто - часы досуга,
плоскость гончарного круга,
глина,- быть может, кувшин?
В глине да будет сразу
тебе предвидеть дано
кувшин ли, урну ли, вазу,
розу, масло, вино.
ПРОЩАНИЕ
Я полн тобою, словно кровью рана,
ты, прибывая, бьешь через края,
как полночь, ты становишься пространна,
луга дневные тьмою напоя,
ты - тяжкое цветенье розы каждой,
ты - старости осадок и отстой,
ты - пресыщенье утоленной жаждой,
что слишком долго пробыла мечтой.
Решив, что мир - клубок причуды вздорной,
что он не твой, а значит, и ничей,
не в силах слиться с жизнью иллюзорной,
с неумолимой властью мелочей,
глядишь в себя, туда, где мгла слепая,
где гаснет всякий знак, любой вопрос
и молча ты решаешься, вступая
в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.
Не можешь вспомнить - было так иль эдак,
что памятно? что встречено впервой?
Взялись откуда - спросишь напоследок
твои слова и отсвет горний твой?
Мои слова, моя былая участь,
мои слова - да, все пошло на слом,
кто это пережил - живи, не мучась,
и более не думай о былом.
Последний день: края небес в пожарах,
бежит вода, все дальше цель твоя,
высокий свет сквозит в деревьях старых,
лишь самого себя в тенях двоя;
плоды, колосья - все отныне мнимо,
ничто уже не важно в этот час;
лишь свет струится и живет - помимо
воспоминаний,- вот и весь рассказ.
ДНИ-ПЕРВЕНЦЫ
Дни-первенцы, осенние восходы
над морем, там, где холод голубой,
свет над богатством вызревшей природы,
все старое заполнивший собой,
избыток далей, толп людских излишек,
далекий рог и песня тростника,
мелодия среди ольховых шишек
ты человечна, смертна и легка.
Дни-первенцы, осенние раздолья,
как жадно в детстве ждешь такого дня,
дни Руфи, сбора колосков у всполья,
когда уже очищена стерня
ах, да пойму ли, чем я нынче занят,
ах, что так властно явлено вблизи,
и даже астры запахом дурманят
сквозь голубые планки жалюзи.
Предел, иль переходная преграда,
иль океан, иль боги этих дней:
на чреслах - розы, гроздья винограда;
возврат древнейшей из земных теней.
Дни-первенцы, к осеннему простору
и к старому - низводят благодать,
плоды падут, восстанут тени: впору
все то, что есть, грядущему отдать.
ДНИ ОСЕНИ
Дни осени, по всем приметам,
впускают в кровь твою ростки:
пора кончать расчеты с летом,
смести с дорожек лепестки;
фонарь китайский на террасе
успел потухнуть и облезть,
и мысли о последнем часе,
задребезжа, внушает жесть,
строфа, оборванная немо,
листва, летящая, шурша...
Ты, мягких рычагов система,
ответствуй, где твоя душа?
САДЫ И НОЧИ
Сады и ночи - в глубоком
хмеле древнейших вод,
проглоченные потоком
артериальных темнот;
дыханье знойного ложа
равнинной, влажной страны
встает, печаль уничтожа
последней, пустой луны.
Лепестковым, розовым слоем
мир от сознанья закрыт:
пусть достанется он героям,
тем, кто спасает и мстит
Зигфриду, Хагену; сонно
вспомни: всего лишь одна
капля крови дракона
и смерть сразит колдуна.
Ночь антрацитных пиний,
полный пустот ярем,
влажных магнолий, глициний
развратный гарем,
бесстыдно трудятся оры,
ворохами - цветы, трава.
Усыпают подарки Флоры
шкуру немейского льва.
Древний, влажный, огромный
наклоняется лик;
видишь: за пустошью темной
луг и родник;
мысли, дела - все короче.
Лишние речи - долой.
Только сады и ночи
сохраняют образ былой.
***
Видишь - морем полны и светом
звездные невода;
песни пастушьи при этом
движутся, а куда?
И ты - исполнись терпеньем,
путь - издревле ничей;
спустись по немым ступеням
за вестниками ночей.
Миф исчерпан, и слово,
а потому - иди,
но пантеона иного
да не *зришь ты впереди;
не сделай к Евфрату ни шагу,
туда, где трон в алтарь,
в темень хмельную влагу
лей, мирмидонский царь!
Заране часы известны
страдания, слез; и вот
цветение в погреб тесный
к ночному вину придет;
эоны текут бестревожно,
почти не видать берегов,
дай вестникам все, что можно:
корону, грезу, богов.
ПЯТОЕ СТОЛЕТИЕ
I
"Аттический лекиф: на белом фоне,
живое царству грезы приобща,
миф о Плутоне и о Персефоне
среди сплетений мирта и плюща.
Ветвь кипариса - над привычной дверцей,
где столько роз в минувшем доцвело.
Венок из белых чабрецов и сверций
в последний раз возложен на чело.
Вкусите. Воскурите и возлейте.
Гробницу скроет лиственный навес.
Пусть о Цикладах долго плакать флейте,
а мне - идти туда, где ждет Гадеса".
II
Оливы серебристые в долине,
магнолии - безмерной белизны,
цветут, как мрамор, в чуть заметный иней
молчанием судьбы погружены.
Поля пожухлы, овцы исхудалы,
никак Деметре Кору не найти,
но есть Элевсис, - там чернеют скалы,
там двух богинь скрещаются пути.
И ты идешь, причастен общей вере,
в процессии, встречающей рассвет,
горишь, - неполноправный жрец мистерий,
в себя вбирая кровь минувших лет.
III
О, Левка, белый остров твой, Ахилл!
Далекий зов пеанов монотонных!
Здесь тишину, застывшую в колоннах,
одни тревожат взмахи влажных крыл.
Приплыв, уснешь под пологом небес,
и он приходит, ничего не ждущий,
махнет рукой из кипарисной пущи:
в священной роще властвует Гадес.
Плыви, пока не опустилась мгла!
Лишь голуби слетаются к Елене;
не слушай, нет, того, что шепчут тени:
"Да, яблоко, Парисова стрела..."
TRISTESSE
Не только над лугами асфоделей
блуждают тени прошлого: взгляни
на грани сна и яви, у постели,
порою появляются они.
Так что такое плоть? Шипы и розы.
Так что такое грудь? Атлас, парча.
Как ослабела власть метаморфозы,
воспламенявшей бедра и плеча!
Былое: слишком ранние подруги.
Еще былое: память старика.
Вернется все, как водится, на круги,
любовного не слушай шепотка.
И вот - ноябрь; печальная погода,
отшельничество боли и судьбы,
лишь холод неба, лишь печаль ухода,
лишь кипарисов черные столбы.
ГЕРМАН КАЗАК
(1896 - 1966)
ГРОБНИЦА ВОЛЮМНИЕВ
Множит солнце красоту
Холмов умбрийских и сада.
Всюду лоза в серебристом цвету
Будущего винограда.
Кипарисов темный креп
Миру - контраст печальный.
Предо мной - дорога в склеп,
Тропка в толще скальной.
С гладких, красноватых плит
Льется холод жесткий;
Факел пламенем шевелит,
На стене - силуэт громоздкий.
Как всем пришлецам, уместно и мне
Почтение к древней вере.
Близость ли смерти сейчас в глубине
Пульсирующих артерий?
И я иду в чертог под скалой,
Вниз, по лестнице узкой,
И вдыхаю дух былой
Древности этрусской.
Прежние боги блюдут в тишине
Прежние законы:
Над саркофагами, на стене
Голова Горгоны.
Но не отогнать беду
Мгле тысячелетней.
Ныне к пращурам иду
Я, их сын последний.
Лавроносцу - смерти страх
Здесь грозней и гуще.
Прах ты был и станешь прах,
Как любой живущий.
Смело выигравший бой
В топь забвенья канет.
Каждый, взысканный судьбой,
Взыскан смертью станет.
Должен дух новейших дней,
Демонов потомок,
Здесь кружить среди теней,
В тишине потемок.
Но и здесь, во тьме сырой,
Жизнь тревожит души:
Доносящейся порой
Флейтою пастушьей.
А приход или уход
Знаменуют смену:
Только смерть и придает
Бренной жизни цену.
ИТОГ
Неуютностью мирскою
Мир пронизан по-людски.
Время тянется к покою,
Заплетаясь в узелки.
Все, что красками дышало,
Затянула пелена.
Как пергамент, обветшала
Никчемушная луна.
Звездный блеск на небосклоне,
Свет галактик - все ясней.
Наши нищие ладони
Просят хлеба у теней.
ГЕОРГ ГЕЙМ
(1887-1912)
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
I
Как молниями, полон океан
Печалью черной. Из бурлящей мглы
Вскипают с юга темные валы;
Как исполин рыдает ураган.
Не птица ль вырывается вперед?
Пылает мрачный нимб вокруг чела,
И уместилось в грозные крыла
Немерянное клокотанье вод.
Мелькни, Китай, где желтая вода
Драконьими оскалами пестрит,
Где фейерверк по вечерам горит,
