Того, кто к шепоту привык
Для нужд кухонного простора,
Не приведи сорваться в крик
От боли голоса простого.
Страх перед непривычной широтой мира и свободой, словно человек, выйдя на свет из каземата, прищурился и продолжает щуриться долго и болезненно…
Ирония у Цветкова жестокая. Люди у него почти роботы, а тот, кто способен на творчество, так тот явно ненормален! Ибо масса роботов нацелена на уравниловку, на этот идеал "безвестных отцов", управляющих обществом. И только отклонение от этой новой шигалёвщины содержит в себе надежду на перемены в человеке и обществе…
Стараясь, пусть поначалу неосознанно, следовать за Пастернаком, Цветков остается все равно собой, опасность стать подражателем ему не грозит. Собственное видение все равно уведет его от истока… Но зато поэт знает свои корни, а это не всегда бывает!
Сплетаются стебли, взращенные порознь,
Срастаются души в едином труде,
Я родом из Марбурга — поздняя поросль,
Нас двое оттуда в наёмной орде.
Так пишет Цветков в "Генеалогической балладе", обращаясь к Юнне Мориц. Ну, скажем, не двое — куда больше, да и далеко не все, кто не был учеником Пастернака так уж сразу и "наемная орда". Заявление это и легковесно, и безответственно. Но в конце концов сделано оно было молодым поэтом.
Вот начало одного стихотворения Цветкова, по которому сразу видно, что именно "из Марбурга", а что и вовсе с другого конца света.
Вокзал. Дождевая дремота.
Проход поездами зажат.
На тонких крючках перемета
Озябшие души дрожат.
Им счет и порядок потерян,
Желанья сковал светофор,
И новые рвутся, потея,
На мокрое тело платформ.
Если "мокрое тело платформ" и вся подчеркнутая статичность картины (даром что "рвутся"!) явно идут от Пастернака, то обнаженность эмоции («озябшие души дрожат»), такая распахнутость Цветкова вовсе не пастернаковской природы.
Нередкие у Цветкова античные реминисценции приводят к одному результату — столкновение древности и сегодняшнего мига высекает искры иронии.
Серый коршун планировал к лесу,
Моросило хлебам не во зло.
Не везло в этот раз Ахиллесу,
Совершенно ему не везло.
И копье, как помешанный дятел,
Избегало искомых пустот,
То ли силу былую утратил?
То ли Гектор попался не тот?
А кто такой современный Гектор — а если он и есть олицетворение нынешнего безвременья, с которым никактим копьем не сладить…
И вот ироническая злая поэма, использующая кусочек сюжета из Одиссеи. Времена смешались, и какой-то стукач составляет протокол розыска во дворце Одиссея на Итаке. В протоколе сказано, что «означенное лицо идентично с упомянутым Одиссеем." Зачем это он без визы шлялся по десяткам заграниц? А? Кстати, этот протокол — единственная реалия нашего времени в полностью античном сюжете. Не реалиями, а стилем, языком не дает Цветков забыть о нашем времени:
Телемак ищет лук Одиссея в зале, где валяются трупы женихов:
Но, праведные боги, где же лук? Где инструмент для беспощадных рук, серп Немезиды, сжавший ниву, где поставщик аидова двора?
Слона не сыщешь, чертова дыра, — ворочалось в мозгу у Телемака.
А Одиссей-то, в сущности, ломака: сыграл спектакль и рад, как сто ослов!
На грош забавы, на червонец слов!
Это не пародия. Это — сатиричный по стилю пересказ, сделанный так, что сюжет ненарушенным уходит в дни Гомера, а сатиричность его оказывается сегодняшней…
Адрес сатиры? То-то и прекрасно, что адреса нет! И адресата нет. Все наше время проверяется на вшивость…
Маразм крепчал. Двусмысленность росла.
А она в том, что Одиссей забыл, перебив всех женихов, прострелить двенадцать колец: он поспешил наверх к Пенелопе.
Кольца же пробивает Телемак. Поэтому в отчете тов. Ментора он и фигурирует вместо Одиссея. В этой путанице содержится старая полицейская истина: "был бы человек, а статья найдется!".
Совсем иной принцип во второй части поэмы. Тут Телемак перемещён автором в наши дни. И вот как это выглядит:
По берегам Москвы и Потомака, сбиваясь с ног, ловили Телемака, суровый ТАСС орал, как эпилептик, пузырилось Ассошиэйтед пресс, донской сиделец смазывал обрез, и даже молчаливые этруски молчали исключительно по-русски, врубая "телефункены" и "сони крепчайший чай лакая из кратер, Тиберий Гракх и Птоломей Сотер направили петицию в ЮНЕСКО, где в целом отозвались очень резко, но допустили массу плеоназмов, трюизмов, арготизмов, матюгов, удвоили продажу утюгов, конторских книг, селедки, габардина…
Вот этот — к концу поэмы уже полный хаос всех народов, времён, персонажей кажется юмором ради юмора, но ведь на самом деле тут всё гораздо серьезнее — сама хаотичность века нам подается этой лоскутностью перечислений. За хохотом, как у Рабле, встают вещи далеко не смешные… Доказательство тому — высказывание самого поэта о своих принципах: "Искусство для искусства я принимаю не больше, чем соцреализм."
P.S. Сегодняшние стихи Цветкова я плохо знаю. То, что я читал, мне не показалось близким, но читал я его недостаточно, и наверно, надо почитать ещё.
45. СИРОТЫ ВЛАСТИ ПЕТРОВОЙ (Юрий Кублановский взглядом из восьмидесятых годов)
На весах истории качаются чаши. Ни одна не перетягивает. Так сложна и неоднозначна историософия Юрия Кублановского.
Пробный камень — Петр Великий. Как некогда отношение к нему разделило российскую мысль на западников и славянофилов, так и поныне отношение к нему — рубеж. А.К.Толстой (не первый, впрочем!) заметил, что сами термины эти — неточны и случайны, что точнее будет говорить о радикалах и консерваторах, ибо Россию любили оба лагеря "друзей-врагов", но одни смотрели на нее сквозь призму социалистических утопий и спешили "черт знает куда и зачем", а другие— понимавшие Европу не хуже прочих европейцев, но желая во что бы то ни стало сохранить российский «цельный облик», очень старались не выпячивать свое европейское происхождение «как столбовой дворянин не твердит же без конца о своем дворянстве».
И Юрий Кублановский в этом смысле, вслед за А. К. Толстым, "двух станов не боец, а только гость случайный"
В стихотворении "Петербургские строфы" образ "родителя и палача" предстает в апокалиптическом освещении. Ему суждено было ввести страну на тот путь искушений, который она проходит от имперских гробниц прошлого до имперских границ нынешних. Есть в империи
И симбирский шакал,
И уральский подвал,
И свинцовая лёгкая пуля…
Вот как видит сегодняшний итог петровского пути Юрий Кублановский:
Зачумлен водопровод,
Баловство — краюшка,
Комариный пулемет
Разжирел, как пушка.
Перемешались времена, и реалистически выглядит тут Акакий Акакиевич Башмачкин, подающий в застенке морс палачам. Из этого падения выход уж только в медленный подъём или в гибель…
Чужим не понята, оболгана своими
В чреде глухих годин.
Одичание человека — частый мотив в стихах Кублановского. А самый частый образ — снег. И странно нестрашным выглядит снег и в суздальской Руси, и в осьмнадцатом веке тоже… А вот сегодня это "гнезда морозных терний", ледяное безмолвие…
Если искать корни поэзии Кублановского, то они найдутся и у А. К. Толстого, ну и очень частично. у Н.Клюева.
Пушкин же — один из главных участников в драме этой поэзии. То в стихах о А. П. Керн он протагонист, ведь стихи эти написаны как монолог Пушкина, то незримо присутствует в стихах о Петербурге, то в названиях стихов ("Вакхические мотивы"), а то и в виде цитат, переслоенных с собственными строками. Такая вот мозаика.
Многие стихи Кублановского выглядят архаично, но это не рационально выдуманная архаизация, это органика его манеры:
У меня же — отцовская длинная шпага,
Целый ворох рубах домотканных льняных,
И о древности рода с печатью бумага,
И горячее тело кровей голубых.
При гармонически уравновешенной интонации резкость метафор выглядит у Кублановского страшноватой:
И потому бегу по лестнице в галоп,
Беру рукой трамвай за жестяные жабры
Эта метафорическая разгульность позволяет разгуливать и по временам — от нынешнего жуткого пейзажа до спокойного летописного рассказа. От истории Василия Темного до Крыма 1922 года, когда корабли увозят с собой трагедию эмиграции и оставляют на берегу трагедию остальной России
Как говорится, кончен бал:
