Возвращение на Землю
Я схожу за водой, — произнесла я, не задумываясь. «За холодной ключевой», — прозвучало вдруг в голове. И в углу прихожей на мгновение примерещилось коромысло.
Какими странными бытовыми кругами мы ходим! Когда родители мои были в том возрасте, как я теперь, эта фраза прочно ассоциировалась с деревенским образом жизни. Куда москвичу ходить? Вода дома, в кранах. Для питья ее нужно только вскипятить и остудить в керамическом чайнике. (На дно его моя бабка, правда, бросала старинные серебряные монеты — чтоб было «поздоровее».) А некоторые так и прямо из-под крана рисковали пить, и ничего, оставались живы. Ну не продавали тогда питьевой воды в магазинах! Только какой-нибудь лечебно-столовый нарзан, что, за неимением лучшего, ставился на парадно накрытый стол. Но тогда так и говорилось: «Схожу за нарзаном».
А я хожу именно за водой, потому что марку выбираю на месте. От ведер на коромысле пятилитровая фляга «Шишкиного леса» или «Липецкого бювета» отличается только меньшим удобством. Людям побогаче доставляют на дом пятидесятилитровые емкости. Но и тут нет различия: платные водовозы были всегда. То, что мы пьем, в любом случае само в доме не появится.
Пару лет назад мне попала в руки старая воспитательно-познавательная книга для школьников, каких много писали в 70−х годах прошлого века. Трудно уже определить этот канувший в Лету жанр. Всего понемножку: прогнозы науки, оглядка в историю, портреты современников, случаи из жизни. Жаль, что сейчас такого не пишут, мы в детстве те книжки читали не без пользы. Так вот, одна глава в книге, названия которой я не запомнила, была посвящена трем мушкетерам. Не книге самой по себе, а нашему отношению к героям Дюма.
Читая остроумные заметки писателя тех лет, я вдруг заметила, как сильно изменилось восприятие исторических событий. Между католиками и гугенотами идет война, и человеку 70-х годов XX века кажется непостижимым, что люди могли всерьез воевать из-за того, «по-латыни или по-французски надлежит читать молитвы». Вот те на! Оказывается, люди XVII столетия мне куда ближе и понятнее, чем почти современники — семидесятники. Интеллектуалы 70-х по большей части атеисты. Только к началу 80-х верующий с высшим образованием перестает восприниматься как нечто сверхъестественно противоестественное.
Самому смелому фантасту, творившему сорок лет назад, не могла пригрезиться такая коллизия: включив компьютер, занимающий вместо пары комнат уголок письменного стола, я выхожу в огромную всепланетную Сеть, со скоростью мысли связывающую миллионы людей, чтобы… всерьез поспорить о языках богослужения. Это не натяжка, это факт моей биографии: лет восемь тому назад баталии о богослужебных языках шли на очень посещаемом народом форуме диакона Кураева… Но и атеиста в наши дни не удивишь тем, что электронная связь обслуживает богословские дискуссии. Религия снова сделалась одним из играющих факторов жизни человечества, да и новые религиозные войны разгораются все яростнее.
Но я не о религии, я о том, что из нашего человеческого материала, ходящего по воду в супермаркет и приспособившего к религиозным нуждам интернет, на глазах вылепливается новая формация — неоархаическая. Спросим любого амбициозного молодого москвича: где он мечтает поселиться? Еще десять лет назад он ответил бы «на Кутузовском» или «в пределах Садового кольца». Сегодня он уронит: «На Новой Риге».
Первые пятьдесят километров по Новорижскому шоссе плотно застроены домиками, домами и домищами. Это обиталища тех, кто вынужден ездить в Москву ежедневно. Следующие пятьдесят километров осваивают представители творческих профессий, могущие позволить себе бывать в столице не чаще пары раз в неделю. Но схема «квартира — дача» стремительно выходит из моды. Всех обуяло стремление постоянно жить так, чтобы по твоему потолку и под твоим полом не ходили чужие люди. Всяк хочет свое крылечко, свой двор, несколько собственных деревьев — и летом, и зимой. Как это отличается от стремления семидесятников селиться на сотых этажах! «Приходя к нам, наши родители боятся подойти к окну! Зато для детей высота всегда будет естественной средой», — похваляются молодые супруги со страниц давно и прочно позабытого журнала «Америка».
И ведь так во всем — в важном и в мелочах. Мой отец, любивший и умевший хорошо одеться, в молодости носил белые нейлоновые рубашки. Сегодня мы придирчиво проверяем, стопроцентны ли хлопок и лен. А, между тем, каких только тканей не изобретали фантасты прежних дней, сами щеголявшие, подобно моему отцу, в дефицитном импортном нейлоне! Костюм из баллончика: прыснул разок — и в обновке! Ткани, меняющие цвет и температуру, думающие застежки вместо пуговиц и молний — все это приметы фантастики 60—70-х, когда читатели рвались на сотые этажи, а писатели — в иные галактики.
При словосочетании «космический корабль» нас сегодня клонит ко сну. Изыскания на тему научно-технического прогресса тоже не вызывают восторгов, хотя иногда еще попадаются. Фантастику мы, однако, по-прежнему любим. Только это уже совсем другая фантастика. Тоже, по сути, деревенская. Супербестселлер про Гарри Поттера силен прежде всего деревенской составляющей. А ведь все эти баньши, тролли, хоббиты, эльфы, наговоры-заговоры, зелья дошли до нас только потому, что не все старухи на англосаксонской завалинке вымерли, прежде чем этнографы пошли по селам. А на отечественной ниве? Классический труд фольклориста XIX века С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», сдается, со стола не сходит у всех тружеников в жанре русского фэнтези.
Ради возвращения к земле бесполезно ехать в дальние деревни. В них в домах стоят телевизоры, а пьяные застолья не знают даже второго куплета «Камыша». Мы извлекаем деревню из книг и воссоздаем ее. С новым отношением к жизни. Мы возвращаемся к земле потому, что вернулись на Землю.
Июльская полночь была душновата, невзирая на распахнутые окна. Поэтому мы поднялись из-за стола и, продолжая разговор, вышли в сад.
Здесь необходима существенная оговорка, дабы не ввести читателя в заблуждение. Сад мой затерялся среди чужих балконов. Сверху, на тринадцатом этаже, одни балконы, снизу, на одиннадцатом, тоже, а у меня на двенадцатом — сад. Самый настоящий, вот только розовый куст в этом году не цветет. Зато дикий виноград просто буянит, кидая свои плети куда только может. Вьюнок и бобы тянутся кверху по деревянным рейкам, поднимающихся из плотных зарослей настурций. Есть в саду все, что положено: и скамеечка, и свечной керамический фонарь. Прогулка от одного конца до другого занимает пять шагов. И наличию этого сада я лишний раз порадовалась, когда мы — я и гостившие сестра с племянницей, — выйдя в темную щедрую тень, вдохнули тонкое благоухание душистого горошка.
Кое-что, правда, несколько нарушало очарование легкой летней темноты. Внизу, со двора, неслись крики, скорее громкие, нежели благозвучные: изрядная компания младней распивала там пиво. Звучал мат и перемат, время от времени об асфальт с отчаянным звоном разбивалась очередная опустошенная бутылка. Впрочем, все мы наделены свойством подобные явления не то, чтобы вовсе не замечать, но как-то выводить за скобки. Без этого в мегаполисе как залезешь в невроз, так и не вылезешь. Поэтому мы продолжали наслаждаться запахами листвы и цветов, а разговор перешел на любезную сердцу Францию. И под обаянием летней ночи и бретонско-нормандских воспоминаний мы невольно затянули одну из самых моих любимых народных песенок. Немудреную песенку с тягучим, бессмысленным завораживающим припевом: илер-илер-иту-илер; илер, о ма Нанетт… Чудная это песня, немножко жутковатая, и жуть ее понятна, даже если не знаешь, как переводятся слова. Слова же примерно таковы:
Шел я поить моих лошадок,
Пела кукушка в лесу.
Пела кукушка и мне сказала:
Милую в землю несут!
Что ты плетешь, зверушка злая?
С милой я был вчера!
Но, как спускался я вниз в долину,
Пели колокола.
Но как я в церковь входил святую,
В церкви священник пел.
Эй, шевелитесь в своих гробницах,
И пробудитесь, кто спит!
Нет, не дремлю, о нет, не сплю я,
Я тебя жду в Аду!
Видишь мой рот — земли он полон,
Полон твой рот любви.
Место здесь есть, со мною рядом,
Сохранено для тебя.
Еще раз скажу, что милый этот мрак не нуждается на самом деле в переводе, он сквозит сквозь мотив. Сперва мы завели песню потихоньку, потом распелись. У сестры моей прекрасное сопрано, у племянницы — не менее замечательное меццо-сопрано. О себе могу сказать лишь одно: когда пою вместе с моими более одаренными родственницами, то песню не порчу. Так мы и допели ее на три голоса до конца.
