— Да-да… — цедит один из ополченцев. — Журналист и писатель.
— Вы не обижайтесь на меня, — оборачиваясь назад, чтоб никто не слышал, говорит девушка. — Мы ничего у вас не возьмем. Я тут тоже была в плену. Игорь Николаевич — очень справедливый человек.
Дом Правительства. За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж. Своего имени не называет.
— В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все три — плохие, — говорит он. — Отойти — одно из плохих решений. Но еще хуже было — войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, защищаться в мегополисе значительно легче.
— А потери среди мирного населения? — спрашиваю его.
— Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, — говорит он. — Киевские политики — моральные уроды.
— Но вы же говорите, что вы — защитники…
— То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.
— Сейчас ополчение, из того что видела я, представляется мне разрозненным, — говорю я. — Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?
— Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе человек. Есть еще Безлер — Бес. Удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он — не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.
— Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера, — говорю я. — Они его боятся до смерти и любят — тоже до смерти.
— Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий — он уничтожал полевых командиров гражданской войны. То же самое предстоит и нам — жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход — либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.
— И вы думаете, что он подчинится?
— Я думаю, его заставят сделать это. Тем более, он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… — говорит он и ненадолго умолкает.
— Но у вас ведь общий враг, — произношу я. — И Безлер воюет на вашей стороне.
— А кто сказал, что это — игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, правосеков и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея — антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других — тех, кто не принимает единого лидера управления. Но все происходит незаметно — без открытых боестолкновений. Ведь всех нас сплачивает ненависть к фашистам и авторитет нашего лидера — Стрелкова Игоря. После Одессы нас уже не остановить, — заканчивает он.
— В Одессе о пожаре уже забыли, — говорю я. — Там люди живут мирной жизнью.
— Ничего, — усмехается он, — мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше — Киев, Приднестровье, Балканы, Аляска… Игорь Стрелков — очень добрый человек. Он — мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.
— Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?
— Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.
Марьинка. Пустые улицы. На асфальте — воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины — все на запоре.
На дверях городской школы висит картонка — бомбоубежище. Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол, под окна, словно желая защитить от снарядов.
Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья, с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но самих людей нет. Тут пусто.
Я выхожу из школы. Справа, за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой — «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11‑го класса. 31.05.2014 г.». С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.
— Что вы тут делаете? — одновременно спрашиваем друг друга.
— Говори громче, меня взрывом оглушило! — прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. — Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! — он машет рукой. — Они с двенадцати часов дня обстреливать начинают.
— А вы? — спрашиваю я. — Почему вы не уходите?
— Я? — удивляется он. — А кому я нужен? От судьбы не убежишь.
Хромая, он возвращается к своему дому. Я еще стою недолго у школы, дожидаясь, пока он уйдет. Сзади рвется второй снаряд. По воздуху в ровной траектории парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.
Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик. Здесь только могильные плиты встают из обгорелой солнцем травы. Выкрашенные бледной краской оградки. Ни одного искусственного цветка. Но и тут слышно, как вдали стреляют тяжелые орудия.
— Зря вы назвали меня по телефону по имени, — говорит офицер, когда я сажусь на скамейку рядом. — Встаньте…
Я встаю. Он ищет что-то в карманах. Протирает скамейку листом бумаги.
— Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.
— Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… — начинаю я.
— И в чем вопрос?
— Это силы АТО бомбят города? — спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.
— Это сложный вопрос, — наконец, отвечает он, и чтобы сэкономить время говорит почти скороговоркой. — Я попробую дать ответ. Это — неоднозначная ситуация. Армию разваливали двадцать три года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это — несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты — они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста у жителей городов.
— Как война будет развиваться дальше?
— Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам — отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка, и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема — это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема — номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, — выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.
Ветер сбрасывает листок бумаги за ограду. Военный оборачивается и возвращается. Поднимает листок. Протягивает мне.
— Сожгите, — говорит. — Не надо здесь ничего оставлять. Вы поняли — не порвите, а сожгите… — Стоит еще недолго. — Я сажаю перед собой пленных сепаратистов, — неожиданно продолжает он, — и говорю: «Выберите из себя старшего, чтобы решить поставленную перед вами задачу». Нет… сидят, смотрят друг на друга. Через час им хватает коллективного разума, чтобы спросить: «А какую задачу?» «В столовую за обедом сходить!» — военный крутит головой, словно не может поверить в реальность происходящего. — Я уже два месяца провожу над ними такой эксперимент. Что за люди? Никто не хочет взять на себя ответственность.
Я остаюсь сидеть на лавке, перед металлическим столиком, на котором разводы от пыли и дождя. Разворачиваю грязный лист — на нем ни строчки. Ветерок шелестит в траве. Мне в лицо смотрит могильная плита, на которой написано — «Помним. Любим. Скорбим».
