Этот сложный клубок противоречивых чувств — боли и любви — в душе донского казака Павла Назарьевича Кудинова, в прошлом — руководителя восстания, а позже — зека советского Гулага, “скитника-пилигрима”, нищего эмигранта, отражался и в его отношении к Михаилу Александровичу Шолохову. Это отношение, как я уже говорил, не было простым. Вспомним его спор с Шолоховым по поводу образа подполковника Георгидзе, слова Кудинова о том, что изображен Кудинов в романе “плохо”, горечь от неудавшейся попытки вернуться после лагеря в Вешенскую, наконец, обиду из-за неполученной пенсии. Имел Кудинов претензии и к роману “Тихий Дон” — с точки зрения непосредственного участника изображенных в романе событий (“в “Тихом Доне” я могу найти сотни неверностей, но я не восставал!” — замечает он в одном из писем). Вспомним, конечно же, и общий счет к Берии и Сталину, к Советской власти — за Гулаг и эмиграцию... Но вот что удивительно: невзирая на весь этот сложный клубок вполне обоснованных, заслуженных, мотивированных обид, П. Н. Кудинов в течение всей своей жизни относился к Шолохову молитвенно.
Приведем ответ П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову на его первое письмо:
“Многоуважаемый Григорий Юрьевич! Бонжур!
Письмо Ваше от 9/3 1963 года мною получено. Благодарю Вас, живущего в далекой стране — в стране, в которой я побывал 11 лет, подаренных мне богами Советского Союза Берией и Сталиным, угробивших миллионы русского народа в тайге, в далекой Сибири.
Вас нужно понимать, что интересуетесь легендарной историей события — восстания донских казаков в 1919 году. Это событие написано писателем Михаилом Александровичем Шолоховым в книге “Тихий Дон”, которую, наверно, читали и Вы. Содержание книги верное и изумительно похвальное, которое оправдывает писательский талант, которым следует восхищаться”.
Невзирая на крайнюю неуклюжесть этих выспренних слов, их искренность и убежденность очевидны.
Далее П. Н. Кудинов пишет о том, что Г. Ю. Набойщиков обратился к нему с рядом вопросов, и продолжает: “Об участии моего (видимо, моем. — Ф. К.) в восстании известно всему Советскому Союзу от малого до великого, а тем паче в “Тихом Доне”, это — во-первых, а как я очутился в Болгарии, так это случай известный не только живым, но и мертвым — эмиграция после окончания революции, т. е. победители гонят, а побежденные отступают за пределы родной казачьей земли. За пределами родины свобода неизмеримая, кто куда хотел, туда и уезжал, а поэтому все, покинувшие родину, семьи, рассеялись по всему свету. О жизни в Болгарии. Условия превосходны, а превосходны потому, что народ гуманен, великодушен и гостеприимен. Она — Болгария, в которой живу 40 лет и я считаю ее второй родиной, т. к. Россия, Советский Союз считают нас врагами”.
Из переписки с Г. Ю. Набойщиковым выясняется, что Прийма был первым и единственным из литераторов, журналистов, ученых, в России ли, в эмиграции, кто за все годы жизни Кудинова обратился к нему с вопросом как к руководителю Верхнедонского восстания. И это еще один аргумент в споре об авторстве “Тихого Дона”. Если бы авторство романа принадлежало представителю белого движения, работая над романом, он бы никак не мог обойти оставшегося в живых руководителя Верхнедонского восстания, не обратиться к нему с вопросами, если не устно, то хотя бы письменно. Но за все десятилетия ни к П. Кудинову, ни к донским казакам-эмигрантам вообще (также, кстати, как и к жителям Вешенской и шире — Верхнего Дона) никакой заинтересованности ни с чьей стороны (кроме Шолохова, если иметь в виду донские места) проявлено не было.
П. Н. Кудинов писал Г. Ю. Набойщикову: “Материал-то — Кудинов, а исторические материалы во мне. И материал — я, — пока жив”, имея в виду тот факт, что его память — лучший источник по истории восстания верхнедонцев. Вне всякого сомнения, если бы, к примеру, тот же есаул Родионов, которого называли в качестве возможного автора “Тихого Дона”, живший в 20-е годы в Берлине, имел хоть какое-нибудь отношение к написанию романа, он не мог обойти вниманием Павла Кудинова, являвшегося кладезем информации. Тем более что и искать его было не надо: он был активным деятелем и одним из руководителей казачьего движения за рубежом, как говорится, на виду всей казачьей эмиграции. Однако только после статьи К. Приймы, опубликованной в болгарской печати, начал проявляться скромный интерес к персоне П. Кудинова. Он пишет Г. Ю. Набойщикову о некоем журналисте — “болгарин молодой — лет 25”, — который побывал у него и “желая написать обо мне статью, попросил у меня снимку”. Кудинов доверился ему и дал ему фото в форме военных времен. Написал ряд писем с просьбой вернуть, “но вот прошло уже пять месяцев тот жулик молчит и молчит”.
После публикации К. Приймой статьи в “Литературной газете” П. Кудинов предложил прислать в редакцию “Литературной газеты” “имеющийся материал” о восстании Верхнего Дона. В свойственной ему манере П. Кудинов рассказывает Г. Ю. Набойщикову, что “директор “Литературной газеты” схватился за этот случай: прислать ему для рассмотрения какими-то большими советскими верблюдами. И тем дело кончилось”. Ответа из газеты не последовало.
Павел Кудинов понимал историческое значение уникальной информации, своих, основанных на личном биографическом опыте, знаний о судьбах донского казачества в эпоху революции и гражданской войны и стремился это свое знание передать в Россию. Тем более что написанный и опубликованный в Праге в 1931—1932 году “исторический очерк” “Восстание верхнедонцев в 1919 году” был неизвестен в его родной стране. Ему казалось, что со смертью Сталина и начавшейся “оттепелью” пришло наконец время, когда он сможет рассказать русским людям всю правду о самом главном событии в его жизни — восстании верхнедонцев и о том, как оно изображено в “Тихом Доне”.
Вот почему для него был праздником тот телефонный звонок из Ростова-на-Дону, когда ему позвонил К. И. Прийма. Надо полагать, что праздником для Павла Назарьевича Кудинова была и статья К. Приймы — первое доброжелательное слово правды о нем, напечатанное в родной стране, — если бы не досадная ошибка с “княгиней Севской”, которую он считал “провокацией”. Столь горькая реакция Кудинова на эту ошибку объясняется тем, что, напуганный горьким опытом жизни, он боялся, что Пелагею Ивановну, якобы скрывавшую свое княжеское происхождение и к тому же — жену бывшего белогвардейского офицера, только что вернувшегося из советских лагерей, уволят с работы, и они останутся без куска хлеба.
Это новое свое несчастие в переписке с Г. Ю. Набойщиковым П. Н. Кудинов описывал так: “Моя супруга дочь простого казака-работника, окончившая 8 классов гимназии на Дону, а в Болгарии, выдержав государственный экзамен и получив государственный Диплом, приобрела высшее образование, и как лучшая в Болгарии учителька по русскому языку вот уже 18 лет преподает русский язык в гимназии... А Прийма провоцировал в той статье, которую Вы имеете, что она княгиня Севская... и поэтому Министерство культуры и просвета уволит от службы”...
Впрочем, опасения Павла Кудинова были небезосновательны. Переписка К. Приймы с белоэмигрантом, бывшим руководителем Верхнедонского восстания П. Н. Кудиновым и после XX съезда партии, в пору либеральной “оттепели”, находилась под присмотром как советских, так и болгарских спецслужб. И, как выяснилось из беседы Г. Ю. Набойщикова с одним из офицеров наших спецслужб, “болгарские товарищи не хотят доверять жене белогвардейца преподавание русского языка”. Кстати, под ударом оказался и сам Г. Ю. Набойщиков. Его переписка с белогвардейцем Кудиновым, как он считает, также не прошла не замеченной для наших органов. Почувствовав опасность, он прервал переписку с П. Н. Кудиновым, так и не получив от него обещанных материалов по Верхнедонскому восстанию и “Тихому Дону”.
История эта свидетельствует, насколько горючей и горячей была заложенная М. А. Шолоховым документальная основа “Тихого Дона”, если и сорок лет спустя, в начале 60-х годов, в пору “оттепели” и XX съезда, она обжигала тех, кто неаккуратно соприкасался с нею.
Но что же П. Н. Кудинов предполагал передать Г. Ю. Набойщикову в ответ на его вопросы о Верхнедонском восстании? Он хотел сказать “правду” об этом событии, равно как и обо всей своей жизни, передать написанную им “личную автобиографию в совокупности с повестью о моей молодости... до семидесятилетнего возраста”. Плюс ко всему — поэмы, как то “Смиритесь, кумиры” и “Жрецы капитала”. Судя по цитатам из этих поэм, приведенным в письмах, П. Н. Кудинов явно страдал графоманией. Отсюда — и своеобразный язык его писем, как, например: “Мое хождение по мукам не угасло, а как звезда-путеводитель светит ярко, как светило в дни восстания казаков В-Донского округа. Мы восставали не против Советской власти, а против террора, расстрела, и за свой казачий порог и угол и за кизечный дым!” Как видите, сквозь любовь к красивостям и вычурности прорывается, тем не менее, суть, выраженная в своеобычных, подчас — очень выразительных изречениях.
