CXXIX. «Характерной чертой привилегий и каждого вообще привилегированного положения является разрушение человеческих сердец и умов. Человек, привилегированный в политическом или экономическом отношении, — это человек, развращенный интеллектуально и морально. Это социальный закон, из которого нет никаких исключений, закон, относящийся к целым нациям, классам и социальным группам, а также ко всем личностям. Это закон равенства, высшее условие свободы и человечности» (Михаил Бакунин. «Кнутогерманская империя и социальная революция». Цитируется по английскому переводу).
СХХХ. Доктрина «культурной революции» (во всяком случае, в варианте, предназначенном на экспорт) имела четыре важных, хоть и редко выделяемых элемента, без понимания которых нельзя объяснить ни столь широкого увлечения ею, ни такой массы книг, которая посвящена этому довольно кратковременному и в конце концов бесславному эпизоду китайской истории.
Считается, во-первых, что она была логическим продолжением так называемого «китайского пути», реакцией на бессильный пессимизм, вызывавшийся азиатской действительностью. Она как бы возродила надежды, характерные для левонастроенной молодежи пятидесятых годов, а потом развеявшиеся под напором фактов и сомнений. Ее сочли возвращением к истокам, к простым и чистым истинам «Великого похода», к вере в то, что нет такой нищеты и таких бедствий, которых нельзя быстро ограничить, а лет за двадцать и полностью преодолеть. Китай опять предстал перед миром как «иная» страна, которая последовательно руководствуется легко понятными в Азии лозунгами и стоит вне подозрений в имперских и соглашательских махинациях, страна, на свой лад бесстрашная и удивительная. Разрядка, улучшение отношений между Востоком и Западом, ядерные соглашения — все это лишь в Европе представляется необходимым и очевидным. Для многих жителей Азии, причем не только склонных к левизне, эти понятия зачастую означают совсем иное. Выступая против «сговора сверхдержав», Китай мог тогда рассчитывать на сочувственный отклик даже и за пределами Азии. Весь этот реквизит, иногда забавный, вроде тысячи «серьезных предупреждений» в адрес Соединенных Штатов, иногда поэтичный, как метафора председателя Мао насчет «восточного ветра», иногда вызывающий недоумение, как, например, понятие «бумажного тигра», включенное в принципы государственной политики, — все это, казалось, возрождало китайскую легенду первого Десятилетия.
Во-вторых, «культурная революция» заново провозгласила абсолютное равенство, толкуемое буквально и не допускающее исключений: начиная с одинаковых полувоенных курток, всеобщего рационирования продовольствия и дефицитных тканей, кончая равными правами рядового и маршала. Лишь спустя годы обнаружилось, что сама «императрица» Цзян Цин отнюдь не злоупотребляла аскетизмом, а часть средних кадров КПК, даже те, кто поддержал новые идеи председателя, по-прежнему пользовалась привилегиями, о которых тогдашние хунвэйбины ничего или почти ничего не знали. Но выявилось это значительно позже. В начальной фазе «культурной революции» лозунг полного эгалитаризма занимал в ее программе главное место.
С моральной точки зрения это неуязвимый лозунг, если принять тот специфический взгляд на мир, о котором сказано выше. Этот лозунг неизменно притягателен для наиболее достойной части молодого поколения в странах очень бедных или очень богатых, так как в первых островки богатства, а во вторых островки нищеты одинаково бросаются в глаза.
К тому же абсолютное равенство служит исходным понятием для более широких умозаключений. Оно дает возможность осознать, что, предоставленный самому себе, человек чуть ли не сразу начинает обрастать вещами, вырабатывает собственнический инстинкт, подсознательно, стремится к тысяче неравенств, которые вскоре обратятся против его же интересов, против того же собственнического инстинкта. Вековая трагикомедия мелкого буржуа, ненасытность его желаний давно известны ученым и литераторам. Бакунин подметил это целых сто лет назад. В отчаяние приходил из-за этого Дюркгейм, полемизировавший с Сен-Симоном. Выхода тщетно искали, в сущности, все представители раннего этапа радикальной общественной мысли, от Сореля до Лабриолы, от Спенсера до Макса Штирнера[56]. Суть спора можно было бы свести к двум формулам: первая гласит, что сперва надо разрушить, чтобы затем строить заново, согласно второй — надо взять дело в свои руки и строить дальше уже на правильных основах. Это относится и к материальным явлениям, и к нематериальным, то есть к нормам, законам, традициям и формам общественной жизни. Спор этот, в сущности, до сих пор не угас, а ход истории придает ему все новые и новые масштабы.
Сочинения Мао Цзэдуна, не говоря уже о примитивных рассуждениях Линь Бяо, не соотносятся с историей этого направления в европейской мысли. Но как раз в данном случае это не так важно. Для решения дилеммы равенство — неравенство массам подчас достаточно, одного четкого лозунга и собственного инстинкта, о природе и действенности которого Не должен судить никто, кто с ним не сталкивался.
В-третьих, лозунги «культурной революции» были ударом по одному из самых застарелых, почти нерушимых принципов привычной для Азии этики — всевластию стариков. Культ зрелого возраста и особенно седовласой старости выступает здесь как явление, которое в Европе не имело аналогий даже в эпоху полного патриархата. Любой склеротический бред автоматически обретает черты мудрости и морального императива, если исходит из уст старика; неизменность, длительность и поддержание преемственности равнозначны единственно допустимому моральному порядку. Беспрекословное послушание тем, кто старше возрастом, распространяющееся даже на старших родственников, является мерой человеческой ценности.
Теперь молодые и гневные бунтари могли стать наконец правы. Могли дать волю негодованию по поводу несправедливости в мире и в собственной стране, безнаказанно обвинять стариков в отходе от революционных идеалов и многочисленных компромиссах. Более того, они, молодые, не обросшие барахлом, должны были стать силой, преобразующей мир. Значение такой силы, для которой сам факт биологической молодости важнее, чем образование, характер или взгляды на дальнейший ход истории, неплохо понимал, например, гитлеровский рейхсюгендлейтер Бальдур фон Ширах. Его речи конца тридцатых годов, собранные в томе «Революция в воспитании», — это непревзойденный до сих пор образец мифологического культа молодости. Фон Ширах издавал даже специальный журнал «Воля и мощь», в подзаголовке именовавшийся «неустрашимым изданием». Девиз его гласил, что в журнале «обретают голос творческие силы молодости».
Этот всеобъемлющий призыв к молодости как таковой везде, а особенно в Азии, не может не вызвать непредвиденных последствий. Те, кто решился на этот шаг, должны были хорошо знать, что молодое море зальет гораздо больше островов, чем предусматривалось планами. Но зато этим людям были обеспечены стихийная поддержка и даже, пусть на короткое время, чье-то полное самоотождествление с идеями «культурной революции», даже в таких странах, где культ стариков не был самой обременительной проблемой.
В-четвертых, и это главное, «культурная революция» обещала, как казалось, долгосрочное решение проблемы, с которой на протяжении четырех поколений не могли сладить левые мыслители, — проблемы власти. Последняя должна была отныне иметь источником непосредственный наказ народных масс, без «парламентского мошенничества», и вместе с тем исключить атрибуты чьей бы то ни было, кроме, разумеется, председателя, персональной несменяемости. Вечный и бдительный надзор революционного народа должен был уберечь власть от чиновничьих навыков, косности, непотизма, коррупции, недостатка воображения. Никакие заслуги не могли отныне стать иммунитетом, ни одна ступень власти не могла отгородиться от вопросов, которые ставит непосредственно народ, минуя созданные ранее механизмы.
Существует точка зрения (высказываемая, впрочем, лишь западноевропейскими исследователями), согласно которой у Мао не было другого выхода и пришлось привести в движение страшную разрушительную силу, чтобы разбить окостеневшие структуры власти на местах, призвать к порядку новых, заплывших жиром мандаринов. Более того, «культурная революция» должна была стать постоянным, если не вечным явлением, во всяком случае, периодически повторяющимся, чтобы впредь власть не становилась самостоятельным институтом и не возникал разрыв между ее структурами и волей народа.
Эта точка зрения не могла не импонировать троцкистам, которые вот уже полвека кричат о необходимости «перманентной революции» и предают анафеме само существование социалистического государства. А также анархистам, среди которых не все стоят на умственном уровне батьки Махно.
