Леопольд вечно преследуя одну и ту же мысль, предложил бег взапуски. Александр должен был стоять у цели и извещать о прибытии скорохода хлопаньем в ладоши.
Г-жа Гросс пошла за сластями, которые должны были раздаваться в виде наград детям.
Дети побежали вперед, за ними взрослые: Леопольд, Ирма, Франци и, наконец, я, последней.
Когда я дошла до цели, Гросс схватил меня в свои объятия, понес точно ребенка за кустарник и поцеловал. Мой крестьянский наряд придал ему смелости.
Когда мы вернулись к остальным, в глазах моего мужа я прочла вопрос: «Ну, что?» Гордая осанка Александра была ему ответом. Молодой человек был почти нежен с Леопольдом, который разыгрывал роль наивного мужа так естественно, что мог обмануть самого опытного человека.
* * *
Александру Гроссу было двадцать четыре года, но выглядел он моложе. Радость от его победы была бы, конечно, не так велика, если б люди не знали о ней. Он совершенно изменился, у него появилась гордая и развязная походка, а на меня он стал смотреть как на свою собственность. Мне кажется, что он с удовлетворением взлетел бы на крышу, как петух, и поведал бы о своем счастье всему миру. А вместе с тем смелость его была так наивна и неловка, что на него жаль было смотреть.
Начались танцы. У меня болела голова, и я спокойно уселась на диване. Мой поклонник приставал ко мне, чтобы я пошла танцевать с ним. Эта настойчивость, музыка, шумное веселье, беспрерывное верченье пар увеличили мою боль; чтобы успокоиться, я пошла в нашу спальню, где было совершенно темно. Александр тотчас же последовал за мной – разве могло быть у меня другое намерение, когда я отправлялась туда, как не желание дать ему возможность молчаливо доказать мне свою любовь? И только тогда, когда я распахнула дверь и почти грубо попросила его удалиться, он понял, что я «в дурном настроении».
Это не могло пройти незамеченным в доме. Вскоре я снова почувствовала атмосферу недоверия, так хорошо знакомую мне. Первой отдалилась от меня Франци. Возможно, что она повиновалась скорее желанию матери, чем своему собственному сердцу. Я должна была перенести это, но Эксед потерял всю свою прелесть для меня. Мне хотелось быть подальше от любопытных, испытующих глаз, следивших за мной, и холодных, замкнутых лиц, окружавших меня.
Праздник жатвы, и уборка винограда прошли. Я стала еще более раздражительной.
– Что с тобой? – спрашивал меня мой муж. – Почему ты в таком плохом настроении? Разве тебя не радует, что тебя так любят? Гросс страстно влюблен в тебя, а я никогда еще не любил тебя так, как теперь, когда знаю, что скоро другой будет обладать тобой.
Чтобы быть спокойной, я очень часто уходила из замка днем, когда он спал, и отправлялась на дорогу или опушку леса; я целые часы проводила, сидя под деревом, наслаждаясь прелестью одиночества и тишины, не думая ни о чем.
Я не должна была терять из виду своего плана, чтобы перенести всю эту «любовь». «Когда?» – шептал мне на ухо Гросс, как только мы оставались с ним вдвоем.
«Я не вынесу… я больше не в состоянии ждать того момента, когда увижу тебя в его объятиях», – постоянно повторял мне мой муж.
Однако он согласился, что в деревне это было невозможно, и с нетерпением рвался поскорее уехать в Будапешт.
Никто так горячо не желал достигнуть наконец цели, которая положила бы конец всему, как я сама.
Но как ехать в город? У нас не было ни квартиры, и денег, чтобы остановиться в отеле.
Для того чтобы уплатить за последний месяц пансиона г-же Рис, нам пришлось заложить все мои драгоценности через посредство доктора Шенфельда в Гиангиосе.
Леопольд почти ничего не зарабатывал, все его мысли были сосредоточены на великом событии, которого он так ждал.
Оба Гросса, отец и сын, отправились в конце сентября в Будапешт; последний должен был с началом мы снова заняться изучением права. Мы просили их подыскать нам две-три меблированные комнаты, где мы могли бы остановиться по приезде. Вернувшись, они уверили, что нашли нечто подходящее для нас, и дали нам адрес.
4 октября мы уехали одновременно с семейством Гросс. Те же самые клячи были запряжены в доисторические экипажи, и наш отъезд совершился тем же оригинальным образом, как и приезд.
Мы должны были проезжать мимо усадьбы Гроссов, и г-жа Гросс пригласила нас передохнуть и закусить у нее. Угощение было подано в саду.
Погода была прекрасная; яркое солнце разливало приятную теплоту в свежем, прозрачном воздухе; вся природа дышала той мирной и глубокой тишиной, которая так свойственна ясным осенним дням.
Это был последний день, последние часы, когда я еще наслаждалась чистым и тихим счастьем. Я собрала вокруг себя моих детей, как будто они могли защитить меня, и мне удалось прогнать все, что могло бы нарушить этот счастливый день; я заставила себя не думать о мрачном завтра. Когда мы пошли во двор, чтобы продолжать наш путь, то увидели изящную коляску хозяев с прекрасными лошадьми, ожидавшую нас.
– Александр отвезет вас, – сказал нам г. Гросс с гордостью, так как он придавал большое значение своему прекрасному экипажу и уменью сына править.
Г-жа Гросс нежно поцеловала меня на прощание и заглянула мне прямо в глаза, как бы желая сказать: «Я знаю – и благодарна тебе».
* * *
Из Хатвана мы выехали в прекрасную погоду; когда мы приехали в Будапешт, лил сильный дождь.
Наш новый дом состоял из большой передней, из которой был ход в небольшую комнату; на другом конце передней начинался коридор, который вел в громадную комнату – нашу общую спальню.
Мой муж был в прекрасном, оживленном настроении; каждую минуту он вставал из-за стола и приходил осведомиться, все ли я еще «в порядке» для предстоящего великого события.
Когда он находил меня грустной, он говорил мне:
– Ради Бога, не думай ни о чем теперь; будь весела и счастлива, потому что тогда ты выглядишь всего прекраснее и моложе.
Затем наступил день, который должен был быть «самым счастливым днем в его жизни».
Александр Гросс приехал в Будапешт через несколько дней после нас. Теперь он сидел в маленькой комнате и ждал меня.
Леопольд отослал няню с детьми в «Народный театр», где давалось утреннее представление. Он сам помогал мне одеваться. Ведь я должна была быть как можно прекраснее.
Он хотел, чтобы я надела белое атласное платье, то самое, которое я несколько лет тому назад надевала на бал в Любеке; он набросил на мои обнаженные плечи тот же самый доломан, отделанный чернобурой лисой. Который был на мне в тот вечер. Потом он надел мне белые атласные туфли – ему хотелось чувствовать себя вполне моим рабом, и когда он кончил, то растянулся на полу и попросил ударить его ногой, так как, моего словам, он так безумно влюблен в меня, что не мог бы иначе удержаться и не поцеловать меня, чего он не должен себе позволить в его положении; в этот день он желает быть не более червя у моих ног и лишь на коленях приближаться ко мне. Он поцеловал мне ноги, подол моего платья, руки и сказал:
– Как ты очаровательна, прекрасна! Такая нежная и целомудренная, как невеста… такая робкая! Как я завидую ему!
Затем он открыл дверь, и я прошла в маленькую комнату, где ожидал меня другой…
* * *
В эту ночь странные мысли не давали мне покоя.
Я разбирала свою жизнь и пришла к заключению, что все в ней было не так, как следовало, все расположено иначе, чем я привыкла. Чувство беспомощности и слабости долго мешало мне разобраться в этом хаосе. Единственным ясным для меня ощущением было раскаяние, жгучее раскаяние в моем поступке.
Затем другие, ощущения, точно призраки, стали пугать меня в темноте ночи: физическое отвращение к человеку, которому я принадлежала столько лет и буду еще принадлежать.
К нему у меня не было больше жалости, а только ненависть; в том, что я раньше считала добротой и любовью, я видела теперь жесточайший эгоизм; то, что я заставляла себя понимать и прощать как извращение фантазии романиста, было, теперь я поняла, самым грубым и низким сладострастием, ослепленный им, он, не колеблясь, покушался на самое святое во мне, на «мать».
Я думала о детях; но в эту минуту, несмотря на всю мою любовь к ним, я не нашла в них ни утешения, ни бодрости. И тогда в первый раз в жизни в меня закралось ужасное желание, чтобы какая-нибудь болезнь унесла моих детей и я могла бы последовать за ними в могилу.
* * *
Гросс каждый день приходил к нам в известный час, и в этот час мой муж уходил из дома.
Он мог бы оставаться и-дома. Сердце мое было так полно печали и горечи, что настроение Гросса было мне совершенно безразлично. Его молчание, его глупое поведение – влюбленного юноши раздражали и озлобляли меня еще больше; мне было так жаль себя, что я готова была плакать.
Печальное событие избавило меня от этих докучливых посещений, Саша заболел скарлатиной.
Страдания ребенка, страх потерять его, боязнь заразы и денежные заботы благодаря болезни направили мысли моего мужа в другую сторону, и он сам написал Гроссу, прося прекратить его посещения.
