В то же время было приказано вести регулярные занятия с учениками‑заграждателями и привести запас мин в полную готовность. Это представляло очень серьезную работу, которая отнимала все время. Поэтому командир приказал меня освободить от дневных вахт, и я нес только ночные, то есть с 7 до 12 ночи, или с 12 до 4 («собаку»), или с 4 до 8 утра. Выдерживать такую нагрузку было чрезвычайно трудно, но за неимением достаточного числа офицеров другого выхода не было. На все просьбы начальника отряда о назначении еще офицеров штаб флота неизменно кормил обещаниями, а офицеры не появлялись. И все же, если бы наше ближайшее начальство, видя трудность нашего положения, как‑то подбадривало нас, мы бы не роптали, а оно, наоборот, своими все новыми требованиями обескураживало.
Часто, стоя по ночам на вахтах, когда принизывал ледяной ветер и шел не то дождь, не то снег и приходилось опасаться, что того и гляди, сорвет с якорей, я подумывал, не бросить ли мне морскую службу.
В довершение всех неприятностей все стали замечать, что с начальником отряда творится что‑то неладное. Днем он редко выходил из каюты, но зато часто появлялся на палубе по ночам в каком‑то возбужденном состоянии: то он мрачно ходил и, казалось, ничего не замечал, то придирался к какой‑либо мелочи и поднимал крик.
От всей этой обстановки личный состав озлобился, и началось серьезное недовольство.
В середине декабря ко мне приехала жена. Но мне очень редко удавалось съезжать на берег, и то на самые короткие сроки. К тому же я обычно бывал таким уставшим, что валился с ног. Если удавалось оставаться на ночь, то надо было вставать в 6 ч, чтобы бежать на пристань.
Как‑то раз, придя на ледокол, который стоял у пристани Свеаборгского порта, я узнал, что капитан отказывается выйти, пока не разойдется густой туман. К тому же ночью хватил довольно сильный мороз и канал, который накануне прорубил себе ледокол, замерз. Выходило, что на корабль к подъему флага не попасть, да и вообще было неизвестно, когда туман разойдется. Однако не хотелось опаздывать, так как в 8 ч надо было вступить на вахту и я бы подвел следующего по очереди офицера.
На пристани собралось еще человек пять сверхсрочнослужащих с «Амура» и было несколько офицеров и матросов с других заградителей. Мы стали советоваться, как быть. Кто решил идти домой, кто ждать на ледоколе, а я решил попробовать добраться пешком по льду. Тем более, что накануне некоторые добрались благополучно до нашей стоянки и, следовательно, лед уже достаточно окреп. Идти надо было вдоль канала ледокола, но, конечно, не слишком к нему приближаться. Мои матросы тоже меня поддерживали в этой мысли и доказывали, что лед крепкий и, следовательно, опасности нет.
Вот мы и вышли на лед и стали огибать Скатудден, чтобы затем повернуть на Свеаборг. Я шел впереди, чтобы, если мы попадем на слабый лед, то пострадать первым. Остальные шли за мною – один за другим. Все шло хорошо, и мы совсем успокоились, что лед надежный и это путешествие по льду, да еще в туман, нас забавляло. Плохо было только то, то он не давал видеть берег и этим мешал ориентировке. Настроение у нас было отличное, и матросы весело болтали и подсмеивались друг на другом.
Вдруг я заметил, что впереди лед как будто бы темнее того, по которому мы идем, но мои спутники меня успокоили, что это, наверно, оттого, что в этом месте слой льда толще. Поэтому мы продолжали храбро идти вперед. Однако, как только я ступил на этот темный лед, как почувствовал, что он подо мной ломается, и оказался в ледяной воде. Я схватился за край льдины и хотел приподняться, да не тут‑то было, она стала ломаться, и я еще глубже погрузился. Стало ясно, что без чужой помощи я вылезти не могу. Руки быстро стали коченеть и пальто намокать. Идущий за мною матрос лег на лед и стал осторожно ко мне подползать. Положение было очень опасным, в любой момент он мог тоже оказаться в воде. Я уже еле‑еле держался. На счастье, лед выдержал, и мой спаситель успел меня схватить за руки, а другие стали тянуть за ноги и, таким образом, вытянули меня на крепкий лед.
О продолжении пути нечего было и думать. Мне следовало как можно скорее переодеться. А матросам идти одним я категорически запретил. Да после случая со мною им и самим не хотелось. Потом выяснилось, что темный лед был именно неокрепший в месте, где выходили сточные городские трубы. Сравнительно теплая вода, вытекающая из труб, мешала ему крепнуть, и это место и зимою считалось опасным.
У меня другого выхода не было, как скорее идти домой и снять мокрую одежду. Я старался почти бежать, но мокрое пальто и брюки стали промерзать и мешали двигаться. Добравшись до берега и отпустив команду на ледокол, я продолжал путь. Уже рассвело, пошли трамваи и встречались извозчики, но я предпочел идти пешком, чтобы не простудиться. Публика косилась на мое обледенелое пальто и, наверно, удивлялась, отчего я так тороплюсь. Добравшись до дому и быстро скинув одежду, я залез в кровать. Меня напоили изрядной порцией конька, после чего я заснул. Узнав о происшедшем со мною случае, командир прислал сказать, чтобы я не торопился на корабль и хорошенько отлежался. Такое неожиданное внимание меня очень тронуло.
Как только лед окончательно окреп, начальник отряда приказал весь район, занятый заградителями, окружить колючей проволокой. В нескольких местах были поставлены деревянные будки для часовых. Дежурный корабль всегда должен был иметь наготове прожекторы, чтобы в случае нужды открыть свет.
Однажды один часовой поднял тревогу, завидев, что к проволоке подошли какие‑то мужчина и женщина. Услышав выстрел, они быстро скрылись в темноте. Поэтому не удалось выяснить, просто ли они сбились с пути и наткнулись на наше заграждение или имели какую‑либо другую цель.
Столь далекое расположение отряда от города сказалось и на положении командиров и старших офицеров. Они были почти лишены возможности съезда на берег. Команду спускали гулять по отделениям, только в праздничные дни, то есть каждый матрос съезжал на берег один раз в месяц.
Зима была очень суровая, то и дело приходилось бороться с замерзанием водопроводных и паропроводных труб в надводной части корабля, и отпотевание в помещениях было очень сильным. Среди команды начались болезни.
Благодаря тому, что все тяготились создавшимся положением, время шло медленно. К февралю наш старший офицер С.И. Зеленый не выдержал и по болезни был отпущен в продолжительный отпуск. Он надеялся, что больше уже не вернется обратно. Его временно заменил лейтенант Бошняк: удивительно милый человек. Он был тяжело ранен в Порт‑Артуре и за свои подвиги награжден Георгиевским крестом. Ввиду слабости его здоровья суровые условия службы на «Амуре» ему были вредны и он тоже собирался списываться.
Больше всего возбуждал опасения сам начальник отряда, который иногда производил впечатление ненормального человека. Как‑то раз, часа в три ночи, я был разбужен вахтенным унтер‑офицером, который доложил, что начальник отряда меня срочно требует. Вообразив, что произошло что‑то особенное, я быстро оделся и выскочил на палубу. Вахтенный начальник мне сообщил, что капитан 1‑го ранга Иванов находится в помещении динамо‑машин. Спустился туда. Вижу – Иванов стоит, весь красный и злой. Только он меня завидел, как набросился с криками: «У вас черт знает что творится, беспорядок, не потреплю» и т. д. и т. д. Выслушав его истерические выкрики, я стал оглядываться, чтобы понять, в чем дело: динамо работает исправно, в помещении безукоризненная чистота и вахтенный электрик на своем месте. Одним словом, все в порядке, и я удивленно посмотрел на Иванова. Увидев это, он со злобой повернулся в сторону электрика и оказалось, что он, войдя в помещение, застал его спящим. Безусловно, это был непорядок, но и ничего такого ужасного в этом не было, так как по ночам при малой нагрузке динамо никакого ухода не требовали, и неудивительно, что уставший за день электрик, разморенный теплотой, задремал. Но все же это не могло служить достаточным поводом к тому, чтобы меня вытаскивать по ночам из койки. Начальник отряда должен был бы на следующий день сказать командиру, и тот приказал бы электрика наказать.
Как я ни был возмущен отношением Иванова, я молчал, как требует того дисциплина, да и видел, что, если начну возражать, то в его ненормальном состоянии он дойдет до бешенства. Этим бы, надо думать, этот случай и кончился, если бы на грех, начавший подниматься по трапу Иванов не покачнулся, схватился случайно за горячую трубу парового отопления и ожегся. Это его уже окончательно вывело из равновесия, и он опять поднял крик. Что на корабле беспорядок, что я ничего не делаю, что он меня спишет с корабля и т. д. Накричавшись до хрипоты, и, наверно, в сознании исполненного долга, он ушел.
Мой бедный электрик стоял в отчаянии. Ему более всего было неприятно, что он так подвел меня, а именно ему я больше других доверял. Видя его раскаяние, я успокоил его, что «с кем греха не случается» и все обойдется. Мне было ясно, что будь капитан 1‑го ранга Иванов в нормальном состоянии, он бы не устроил такого скандала из пустого случая. Распрощавшись с электриком и посоветовав ему больше не спать, я пошел ложиться, в надежде, что больше меня не будут беспокоить.
