"Уговорили меня военные лететь за шестьсот верст в таежное зимовье, чтобы причастить и пособоровать тяжко болящего…" И вот к этому "промысловику, затерявшемуся на одном из притоков далекой реки" батюшка и полетел с двумя летчиками на самолете Ан-2, а приземлился к удивлению на том же аэродроме, откуда взлетел. Пилот прояснил ситуацию: "Мы тут поспорили из-за встречного: Ан-2 или Як-12? Подлетели — конечно, Ан-2… Ну и с дороги немного сбились… Сейчас быстренько подзаправимся и — дальше…". Однако "подзаправиться" не удалось, машина за горючим должна была отправиться только на следующий день. Остались на ночевку в ветхом домишке, с надписью мелом "Ноtеl". Батюшке выпало топить печь, и он заготовил дрова с помощью бензопилы и всю ночь поддерживал огонь, "так что к рассвету мы смогли снять ушанки". "А утром прилетел вертолет, и на борту его был тот самый охотник. Вертолетчики рассказали, как им "случайно" удалось узнать, что старик совсем плох, и они прихватили его, чтобы доставить в больницу, находившуюся как раз в том самом поселке, куда "по случайности" попали мы. И "случайно" начальству потребовалось направить вертолет именно в эту точку, и "случайно" в больнице дежурил именно тот врач, который бывал у старика на рыбалке и знал его хвори… Тут, помнится, все они заметили, что "случайностей" для одного раза неправдоподобно много, и смущенно затихли".
Потому-то и раздражения никакого нет на "нелепости" жизни, что есть вера.
Мир, который открывают нам и Тарковский, и Шипов, — по преимуществу мужской. Это мир охотоведов, охотников и рыбаков, летчиков-вертолетчиков, механизаторов, гидрологов, газовщиков, бывших моряков и офицеров. Это люди, крепкие в мастерстве и профессии, цельные душевно. Мир этот осознается как твердый, вооруженный, технически оснащенный, самостоятельный. Надежный. Писателю-рассказчику всегда есть дело до мужских занятий, он — с ними и среди них. "Гляньте-ка на свои руки… То-то и оно — обыкновенные: в порезах, мозолях, чернота въелась…".
Женщины, конечно, тоже присутствуют, но, так сказать, косвенно. На обочине мужского мира. Есть женщины — соответствующие, есть — так себе… В рассказе Шипова "Елизавета" выписана такая "правильная" женщина: "Негнущаяся, что ли?.. Или — несгибаемая?.. Во, точно: несгибаемая Елизавета". Зато про других сказано без лицеприятия: "Есть такой тип церковных тетушек: ездят с прихода на приход, ссылаясь на чьи-то благословения, передают батюшкам приветы неведомо от кого… рассказывают, рассказывают… Ну, думается, коль уж такие тетушки есть, наверное, они зачем-то нужны… Один старый архиерей называл их "шаталова пустынь" и утверждал, что они, напротив, ни для чего не нужны…"
Яркий образ рыбачки тети Шуры Денисенко рисует Михаил Тарковский в рассказе "Новый дом тети Шуры", сплетая сюжет судьбы с темой переменчивости, непостоянства человеческой жизни. И как бы на фоне повествования прорезается и звучит тема смерти.
Немало строк посвящено в рассказах Ярослава Шипова тяжелой обязанности священника — хоронить. "У меня за три дня — четвертые похороны…" ("Поминки"). Даже в почти юмористическом, чудесном рассказе "Переправа" — та же звучит горькая нота. "Хороню, хороню, хороню, — сказал он о главном в своем служении, — тягостное это занятие…". Да, тягостное. И не в покойниках дело: за них, бывает, и порадуешься еще, — тягостно видеть горькую скорбь живых, вмиг осознавших, что не смогут уже испросить прощения за нанесенные оскорбления и обиды…". Противопоставляются в этой теме столица и провинция: в Москве, де, гибнут, а в провинции — мрут.
Многие детали напоминают о положении дел в государстве. Теперь становится модным быть сдержанно-политкорректным, подхваливать за положительные начинания власть. Священник Ярослав Шипов в своей прозе бескомпромиссен: "… с тех пор, как власти начали разорять общественные хозяйства, дальние нивы пришлось побросать, и они зарастают бесполезным кустарником. Да и сами комбайны дышат на ладан и в редкий день выбираются за ворота старого гаража…". Горюет батюшка и о том, что "подводных дел мастера" вместо того, чтобы заниматься строительством подводных лодок, после того, как "всякое полезное созидание прекратилось", — рады изготовить "хоть что". "Но что говорить об этом, когда народ Отечества нашего выбрал себе в правители своих же наипервейших врагов?..".
И вообще, конечно, греха очень много, какого-то каменного и в то же время — легкомысленного. Греха, взращенного не только на атеизме, но и на жутком количестве водки. Когда, например, двое сыновей сидят "поминают" отца, а он — за занавесочкой — еще вполне живой, что с изумлением обнаруживает батюшка ("Лютый"). Или герой рассказа "Земля и небо", который, упившись по поводу установления креста на храме, домой может только ползти. Или всеобщее кладбищенское пьянство на Троицу, сквернящее и Праздник, и память.
Но недаром, наверное, и вся книга Шипова "Долгота дней" завершается рассказом "Несокрушимая и легендарная", невыдуманным, современным армейским эпизодом. Кому как не священнику знать — ч е м до сей поры живы и на ч е м стоим. Потому и книжка впечатление, несмотря на всю правдивую горечь, производит светлое и даже — исцеляющее.
Жив народ-то еще наш! Вот главный и радостный вывод, за который спасибо. Спасибо в равной степени — и Ярославу Шипову, и Михаилу Тарковскому. За эту, по-шукшински значимую портретную галерею, где в каждом образе — живая "изюминка", индивидуальность. За возможность сквозь шелуху частностей прозреть глубину. За умение так просто, в нескольких абзацах сказать так много важного. За твердость нравственных оценок. Даже удивляешься, как еще в вину не поставили, скажем, Тарковскому такие вот слова: "…Все говорят, что надо нам в чем-то каяться, оправдываться, и никому не приходит в голову другое: а кто-нибудь хоть раз сказал русскому человеку: "Самый добрый ты, самый терпеливый и совестливый, трудолюбивый и жалостливый, самый лучший на свете"?... или другие, о Родине: "И теперь, когда в очередной раз уходят целые поколения и от боли за будущее опускаются руки, снова и снова говорю себе: ничего, образуется все, если столько раз уходила Россия и до сих пор не ушла — значит, и в этот раз не уйдет совсем и прорастет, проклюнется свежими побегами на закате нашей жизни…". В лоб написано — как манифест. А литературным всяческим построениям и выкрутасам иная логика противопоставляется, потому что жизнь "в сто раз изобретательней и горше любой литературы".
Не сомневаюсь, что свидетельство этих писателей о нашем времени, будет признано потомками НЕЛОЖНЫМ, потому и хочется объединить их — таких разных, особенных, но и таких схожих — в высказанной правде. Вот они перед нами: Михаил Тарковский — представитель знаменитой фамилии и уже признанный критиками и читателями прозаик, и священник Ярослав Шипов, мелькавший в восьмидесятых на литературном горизонте, а вот теперь возвращающийся самодостаточным и зрелым. Писатели это — в смысле прихотливости формы и сюжетных перипетий — НЕБЛЕСТЯЩИЕ, но ДРАГОЦЕННЫЕ иным.
Олег Дорогань РОКОВАЯ РУЛЕТКА (О романе Алексея ПОЗИНА)
Алексей Позин "застает" действующих лиц своего романа "Журналистская рулетка", респектабельных советских журналистов-международников, в начале относительно благополучных восьмидесятых годов, когда делать смертельно опасные ставки в судьбе как будто никому не приходит в голову. Здесь, в журналистской среде информационного объединения "Информация на экспорт", стояли на страже интересов советской пропаганды, осваивали контр-пропагандистские приемы, охотясь за материалами о язвах западного общества. А самая заветная мечта была у всех — вырваться в загранкомандировку.
Их бытованье явно не тянуло на бытие. Особенно на то, что определялось линией партии, основанной на марксистско-ленинской теории. В советской повседневности возникала тяга к иному бытию. Любое потрясение на Западе, будь то убийство Джона Леннона или еще что-нибудь, подхлестывало написать об этом. Пусть ты не очевидец — лишь бы находился там, в западной стране, "в эпицентре громких событий".
А наша действительность, еще не отмеченная историческими сдвигами во всех сферах и областях, не давала духу желанной пищи. Дух роптал. Поначалу затаенно, а потом все смелее, откровеннее. На этом и строилась духовность, во всяком случае, передовой части советской интеллигенции.
Критически оценивая свое сегодня, они не могли предвидеть, не умели трезво прогнозировать свое завтра, взбудораженное социально-историческими потрясениями. Понимали: без вкушения запретных плодов нечего и говорить о переходе в иное состояние бытия. Но как-то отошло на задний план, что воистину запретное — это нечто запредельное в области духа. А вовсе не вещное, импортное, инвалютное. Здесь же среда первых западных запретных плодов — джинсы. Они хоть к "поддельные", но как некий ''идеологический джинн, которого нам с далеким прицелом запустили из-за океана", ворвались в нашу сонную повседневность, пошли по рукам, вот кажется, и нас по рукам пустили...
