«Зеркала бывают: прямыя, плоскыя, вогнутыя, впалыя, полыя, уменьшительныя, выпуклыя, горбатыя, толстыя, увеличительныя».
(Толковый словарь живого великорусского языка)
— О плезиозаврах, на которых будут охотиться с электронными пушками. О мамонтах, которых истребят потехи ради. О носорогах, слонах, китах, бегемотах. О всей живой природе. Знаешь, сколько бизонов щипало травку на Американском континенте до прихода туда европейцев? А сколько осталось? Ну, сколько?..
— При чем здесь мамонты и плезиозавры? В конце концов они вымерли сами по себе.
Я возразил:
— Это еще неизвестно, как они вымерли. Не исключено, что их спокойно укокошили какие-нибудь смекалистые парнишки из будущего. Во имя науки. Или просто так, забавляясь. Пойми же: любое такое убийство безнравственно в основе своей.
Олег смотрел на меня в упор зелеными глазами. Мы долго молчали. Наконец он заговорил тихо:
— «Машину времени» не изобрели и не изобретут никогда. Потому что существует такая штука — причинная связь явлений. Железный детерминизм. Это, кстати, понимали еще пифагорейцы. Вселенная представлялась им живым раскидистым древом, все листья на котором связаны незримыми золотыми нитями. Дотронься до одного листа — зазвенит все дерево.
— Сказка, — сказал я. — Красивый вымысел. Стало быть, времена, эпохи, события, мгновенья хотя и объединены одним стволом, но строго отделены друг от друга, как листья.
— Отделены и отдалены.
— Пусть так! Но представь себе, что мы нумеруем все листья на растущем дереве, по мере того как они появляются. И что же? Рядом с № 23 трепещет на ветру 186. С 3 соседствует 1003. Или 911, 429, 84. Мыслимо ли, чтобы вслед за крестовыми походами началась эпоха египетских фараонов? Чтобы после гибели Римской империи тотчас была учреждена Организация Объединенных Наций? Или чтобы Колумб обменивался письмами с Александром Македонским? Где здесь твоя принципная связь? Полный беспорядок, хаос, сумятица.
— Зря ты так все опрощаешь, — сказал Олег.
— Нет, — продолжал я. — Как ты объяснишь, что в любом листке, в любой его клетке заложен абсолютно точный образ всего дерева, вся информация о нем? Разве нельзя представить, что каждое сиюминутное мгновенье несет в себе прообраз прошедших или грядущих эпох? И уж если какая-нибудь букашка, бессмысленная тварь, может спокойно переползать с листа на лист, ни на секунду не отрываясь от всего дерева, почему нам, мыслящим существам, не под силу подобное занятие на золотом древе вселенной?
— Подобное занятие хотя бы потому нам не под силу, что одних листьев уже нет, а другие еще не появились, — ответил Олег.
— А как быть с теми листьями, которые уже или еще есть?
Тут он надолго задумался, потирая ладонью лоб, и наконец произнес:
— Мысль о прошлых и будущих эпохах, заложенных в каждом мгновенье, мне нравится. Значит, в принципе можно из сегодня увидеть завтра или вчера. В определенных пределах. С помощью какого-нибудь хитроумного прибора. Этакое сферическое зеркало времени.
— Наподобие автомобильной фары! — усмехнулся я. — Зеркало времени, ножницы времени, расческа времени — целая парикмахерская под золотым деревом!
Вот так и закончился тогда наш разговор о «машине времени». По окончании школы судьба нас развела: меня всецело поглотил байкальский полигон; Никифоров работал в Институте всевременных перемещений. Изредка мы встречались: то в Звездной академии, то на конгрессах, то в Лаборатории гравитационных парадоксов. Расставаясь, я всякий раз спрашивал нарочито официальным тоном: «Ну как, коллега, зеркало времени?», и он отвечал свое неизменное: «Шлифуем помаленьку».
Неужели он взаправду изобрел зеркало времени?..
На экране обозначилась длинная, испещренная зубцами линия — я подлетал к Уральскому хребту. Отсюда, с высоты двухсот километров, горный кряж мне представился праисторическим зверем, мертвой хваткой стиснувшим края Европы и Азии. Неожиданно зазвучал на высокой ноте орган — включился блок экстренного торможения. Через каких-нибудь двадцать секунд скорость биоптера упала до нуля. Что могло произойти? Я бросил беглый взгляд на гравиметры: все было в норме. «Вперед!» — мысленно скомандовал я. Крылья биоптера задрожали, расплескивая алюминиевый свет луны, однако он даже не стронулся с места. Что за дьяволиада? Я повторил приказание дважды, трижды. Безрезультатно! Биоптер будто уперся в гравитационный барьер. Но в том-то и загвоздка, что никакого гравитационного барьера здесь не было, да и быть не могло. Я дал реверс и по крутой восьмидесятикилометровой спирали попытался одолеть незримую стену. И снова рокот и клекот органа — биоптер мгновенно затормозил. Я вскрыл блок Желаний и Побуждений. Невероятно: мой биоптер мог, но не хотел пересекать Уральский хребет. Такое в моей практике случилось впервые. Казалось, некая грозная сверхъестественная сила отвращает биомеханическое существо. Но кому-кому, а мне-то не надо было объяснять, что стальная метла диалектики навсегда изгнала призраки сверхъестественного из храма истины. Тем более было мне непонятно упрямство моего биоптера. Наконец, содрогаясь от сострадания, я вынужден был несколько раз ужалить его токами сверхвысокой частоты. Однако и это не подействовало. Оставалось последнее: лететь к Ледовитому океану, в обход хребта.
Так я и сделал: обогнул северные отроги Уральских гор и понесся на юго-запад.
И вот — наконец-то! — в ночной пустыне мрака всплыл золотистый мираж Москвы. Предо мною, как разноцветные рыбины, реяли в воздухе навеки освобожденные от гравитационных оков дворцы, бассейны, стадионы, висячие сады, аэрогары. Подобно частицам ртути, растекались белые, серебряные, светло-голубые, лазоревые огоньки, — то проносились гравипланы по вознесенным над землей дорогам. Вихрились фонтаны света, фейерверков, иллюминаций. И лишь поблекшая Луна недвижно висела над городом.
— Ну и хорош же ты, нечего сказать! — басовито гудел Олег, стискивая меня в объятьях. — Храменков вчера еще прилетел, и откуда — с Нептуна! Братья Акишкины бросили все на своей Лунной Ловушке и примчались сломя голову. А ты из Сибири не можешь подоспеть вовремя. Стыдно, коллега!
Я безнадежно махнул рукой в ту сторону, где приземлился биоптер.
— Вот оно, зеркало времени, гляди! — Олег указал туда, где сквозь редкий березняк вырисовывалась полукруглая платформа, увенчанная зачехленным сооружением странной формы. Мы миновали кустарник и приблизились к платформе, высвеченной огнями. На платформе было полным-полно разного люда: тут теснились гравитационники, временники, хронописцы из Звездной академии, из Института конфигурации пространства, несколько знакомых мне академиков из Института Древних историй — в общем, цвет науки, все те, от кого зависели победы и поражения в вековечной борьбе за Истину, все те, кто сам был неотъемлемой частью этих побед и поражений.
Олег ухватил меня за руку и повлек к платформе.
— Скорее, скорее, пора начинать! — бормотал он. — Ты сейчас такое увидишь — ахнешь! Знаешь ли, куда проникнет луч? В восемнадцатый век! В те времена здесь была деревня Ельцовка. Представляешь: увидеть наших живых предков!
— Может, ты все же объяснишь, как соорудил зеркало времени? — спросил я.
— Поздно! Потом расскажу, — отвечал он, волоча меня на эскалатор.
Мы поднялись на платформу. Она висела над землей метрах в двадцати. Внизу расстилалась поляна размером с футбольное поле. С платформы стекали на осеннюю жухлую траву наши неестественно длинные тени.
Олег вознесся по лесенке в зачехленное сооружение и скрылся в нем. Вскоре раздался его голос, многократно усиленный динамиками:
— Внимание! Эксперимент начнется через три с половиной минуты и продолжится четверть часа. В течение всего эксперимента необходимо сохранять абсолютную, я подчеркиваю, абсолютную тишину. Объявляю трехминутную готовность! Погасить все прожектора! Замкнуть энергополе! Расчехлить зеркало!
Словно тень исполинской птицы, воспарил над платформой чехол; потом унесся во тьму. Луна багряной ладьей качалась над купами дерев. Время тянулось бесконечно медленно, как перед взрывом звезды. Из гигантского параболоида вырвался фиолетовый луч и высветил почти всю поляну. Луч был тяжел, физически ощутим. И казалось: можно взобраться на него и спокойно расхаживать, как в младенческих снах ходишь по радуге. Вслед за тем луч еще более сгустился, начал темнеть, темнеть, пока в него не хлынула ночь, или, быть может, он сам обратился в ночь.
И тогда…
И тогда материализовалась на поляне деревенька.
Сначала появились избы, крытые соломой, затем сараи, стога сена, трактир, пожарная каланча. Под каланчой стояли кадки, в которых блестела вода. Кое-где в избенках тускло мерцали языки пламени — наверно, чадили лучины.
