Новая трудовая знать народилась теперь в Рязани; она поражает своею множественностью. Мы боремся как раз за то, чтоб этой знатности добилось все население нашей страны. Как перечислить этих рекордистов новых норм, энтузиастов и орденоносцев; знатными становятся колхозы, районы, области; в этом и заключается победа. Особой скромной сдержанностью отмечены эти люди. Повидать их порою труднее, чем прежнюю рязанскую верхушку; надо брать пропуск на завод и отправиться по цехам хотя бы рязанского Сельмаша. — Инструментальщик Кузьмин, острый и пристальный человек, жмет вам руку и рассказывает бегло, как он делает стахановцами своих соседей по станку; формовщик Иванков разгибается от графито-черной земли, чтоб улыбнуться вам мужественно и открыто. Их время дорого, их сутки схронометрированы. Без этих людей не отольешь положенную норму в 22 тонны металла, не выпустишь валовой продукции на 22 миллиона рублей[10]… Вот имена людей, о которых в дни районного съезда напоминают рязанские газеты: Софронов, Алексеев, Кривандин, Андрианов. — Почетные здешние старики, Северов и Яковлев, сидят перед вами, помешивая остылый чай. Тридцать лет на одном предприятии, — это плохо втискивается в час беседы. Но эти люди помнят пору, когда на Сельмаше было всего двести человек вместо нынешних трех тысяч. Смешное и жалкое время! Деревянные кузницы, обшитые картоном; «молоток подымешь пошибче, руку о потолок зашибешь»; дымососов не было, и, отправляясь домой, рабочий приносил в легких осьмушку угля. Как это разнится от нынешних цехов Сельмаша!.. А вокруг мастерских процветали тогдашние просветительные учреждения: кольцо из винных лавок, где рабочим отпускали в долг — «спите только, как черти подтравленные!» Три, на разную цену, публичных дома стояли наискосок, и несвежие девы специального назначения на глазах у всех, раздетые, бегали к соседнему булочнику-шинкарю за вином. Бесхитростные истории о прошлом в тысяча первом варьянте текут одна за другой: о гастролерах рязанской промышленности Антоновиче и Голеневиче, поработавших шесть лет на прокладке Сибирского пути и затем спаливших мастерские ради получения страховки; о том, как оберегали рабочие свой завод от погромов черной сотни в 1905 году; о типической для тех лет участи безвестного Калушина:
«…стал вальцы протирать, его и захватило. И повис, и стиснуло… ревит как лев. Увезли, а как поправишься? Больной лежишь, а детя, ведь детя же в рот глядит. От одной мысли вчистую сболеешь! — И Калушин вернулся на завод, и его прогнали. — Нынче я о завтрашнем дне не думаю: будет день, будет все».
И когда рассказывает, как однажды, на рассвете, точно очнувшись от забытья, вдруг увидел молодые листья на деревьях, Северов тихо роняет фразу: «Нет, не бывает сыт жизнею своею человек!»
Беседа с этими людьми глубоко поучительна, как поучительна судьба директора Новикова, питерского токаря и комиссара кавалерийского полка, — как поучителен весь опыт завода в целом. (И рассказывать о других здешних предприятиях, значило бы повторяться.) Вначале — ни сырья, ни заказов; потом долгая борьба с антимеханизаторскими настроениями в сельском хозяйстве. «Не тянут рязанские кони твоих машин, Сельмаш!» Находились отчаянные головы, предлагавшие Новикову брать назад его продукцию за полцены. Потом упорные, очень памятные всем годы... Сейчас рязанский Сельмаш один из лучших семнадцати заводов сельхозмашин. У него собственное конструкторское бюро; его картофелепосадочная машина дает за восемь часов работы двенадцать га посадки. Новую рязанскую картофелекопалку не стыдно было послать на английскую выставку; эта машина идет сейчас в Финляндию, Латвию, Норвегию. Мы читали отзывы тамошних специалистов: хвалят. Вряд ли только из симпатии к людям Сельмаша!.. Самая история работы над картофелекопалкой — тема книги о пятилетних исканиях, неудачах, разочарованиях и новых поисках более совершенного типа такой машины. Мак-Кормикам и Джон-Дирам это тоже давалось не сразу; у них также — то забивало механизм ботвой, то в барабанах собиралась щебенка, то картофель ранился, то попросту все обращалось в земляную кашу. Ныне полторы тысячи таких машин достаточно показали себя в колхозах. Лемеха еще забиваются порою, но кто сказал, что рязанский Сельмаш в 36-м году уже свершил все, на что он способен?
В мирное время в Рязани цветет полукустарщина: делают сукно, гонят спирт, гнут железные койки, мотают восковые свечи… Валовая продукция оценивается чуть меньше миллиона рублей. Уже в «немирные годы» сюда эвакуируются кожевенный — завод, обувная фабричка и некоторые другие предприятия; часть из них впоследствии сгорает; только много позже, отстроенные заново, они получают более совершенное оборудование. Пятилетки дают Рязани заводы — кирпичный Дашковский, завод керамиковых канализационных труб, холодильник, моторо-ремонтный, швейную фабрику и хлебозавод. За четыре года Рязань получает капиталовложений почти на 30 миллионов рублей. Развертывается строительство новых громадных предприятий, которым предстоит вдвинуться в жизнь и окончательно растолкать глухую, косную «рязанщину». Уже начат постройкой электроламповый комбинат; на пустырях у Ямского шоссе поднимутся пятиэтажные дома с яслями, поликлиникой, школой ФЗУ, с ваннами и теплыми уборными, а все это — немалое дело для вчерашней Рязани. Стоимость всего предприятия — 72 миллиона. Здесь будут работать три с половиной тысячи человек, а до войны в самой Рязани рабочих всего было едва восемьсот сорок. Торф из «Красного» болота потечет сюда по узкоколейке и подвесной дороге… В этом же году начата подготовка к постройке вискозной фабрики; уже ведется железнодорожная ветка и приступлено к жилищному строительству. Общая сумма затрат — 56 миллионов. 37-й год принесет Рязани также новый кирпичный завод стоимостью в 8 миллионов. Кроме того, ведутся изыскания для строительства здесь мощного комбината автомобильной резины… Словом, до войны население Рязани исчислялось в 37 тысяч человек; теперь здесь живут 72 тысячи (хотя переход Рязани на районное положение естественно должен был вызвать некоторый отлив населения). Рабочих сегодня в городе 10 тысяч; в будущем году эта цифра начнет удваиваться… Веселая музыка молодых голосов наполняет стены рязанских школ, институтов и техникумов.
Кое-что кажется еще бедностью, но это не от сравнения с прошлым, а от возросшей требовательности. Мы стали нетерпеливы к жизни, и это хорошо, как все, что ускоряет наш рост. Сейчас Рязань нехороша собою. Мы с вами вступили сюда глубокой осенью; она не украшает бывших российских провинций, а придает лишь мелко-венецианский колорит, а улицам — опасную для ног структуру. Но радуют советского путешественника колеи и ямы сегодняшней Рязани. В этом году, ее изрыли всю: шла прокладка канализации. Водопровод, привилегия богатых, завтра станет достоянием всех рязанцев. Строятся новые бани; понимающие утверждают, что это будет примечательная вещь в своем роде. В 37-м часть города одевается в асфальт. Прибавится электросвета на улицах… В старую летопись чудесных происшествий занесем, товарищи рязанцы, новое чудо — воскрешение целого города из мертвых; запомните, оно произведено вами самими и такими-же простыми людьми, как вы сами, — вашей партией и правительством!
Рушатся и привычные представления о рязанской деревне. Громадный монолит рязанского крестьянства приходит в движение. Здесь также нарождаются люди, известные всей стране, носители тех благородных человеческих качеств, что положены в основу нового общества. Взгляните на них хотя бы на районном рязанском съезде, — и на тех, что уверенно («не впервой!») направляются в президиум, и на тех, что перебирают свои записи перед выступленьем. Это четкие, подобранные люди, хозяева своих полей. Это фланговые великого фронта, — по ним равняется все, что не хочет оставаться в стороне от стремительного потока. (Как все они не похожи на вчерашние «эталоны» ведущего человека!) Вот этот, проходит мимо, бритый и как бы с ветерком, в лице, в хорошем пиджаке, с борта которого смотрит орден… это Федор Ларионович Поляков, председатель Кораблинского колхоза. Он участник того кремлевского совещанья, где впервые была произнесена формула урожая в 7–8 миллиардов пудов зерна. В его колхозе дома кроются черепицей, у него половики и зеркала в колхозных хатах, сад в четыре с половиной тысячи корней (двадцать девять мичуринских сортов), высокая агротехника, машины, каменная школа на четыреста человек и, несмотря на свирепую засуху лета, 2,1 клг. на трудодень плюс пять кило картошки. Расспросите у него про колхозные банкеты в годовщину Октября, на которые не стыдно пригласить и секретаря райкома, про работу комбайна (как долго, с недоверием, ходили за машиной мужички и сказали хором: «Правильно, чистота, ни зерна не просыпал!»), про планы на будущее расспросите его! А он — простой столяр и штукатур, сезонник, что работал в Егорьевске за тридцать шесть целковых в лето, с трех утра до девяти вечера. Когда молодым его кинули на фронт, в 319-й Бугульминский полк, и скомандовали — «цепью», он растерянно искал у себя люд ногами эту самую (железную, конечно!) цепь. Его драл за вихры рязанский поп, потому что мальчишка и тогда уже сомневался в возможности накормить пять тысяч голодных людей пятью даже ковригами, даже божьего хлеба. Его отстегал хлыстом офицер, которому он несвоевременно отдал честь… Его социальный университет был обширен и со множеством всяких факультетов. И вот, он организатор комитета бедноты, разведчик в отрядах против Мамонтова; географию своей страны он изучает пешком, вместе со всей Красной армией; вместе с нею он наступает на хвост Деникину, когда тот откатывается к Кубани (ген. Фостиков), он возвращается домой, вышибает из Сельпа кулацкое жулье, он…
