так, что мне стало неуютно, она сказала:
– Вареная баранина, вареная говядина, фасоль, картошка, кофе или чай?
– Говядина, картошка, кофе и хлеб, – ответила я.
– Хлеб включен, – пояснила она, направилась в кухню вглубь помещения и вскоре вернулась с моим заказом на большом, видавшем виды подносе, который с грохотом опустила передо мной. Я приступила к своей скромной трапезе. Она была не слишком привлекательна, поэтому, притворившись, что занята едой, я стала разглядывать окружающих.
Я и в прошлом нередко с осуждением говорила об отталкивающих формах, которые неизменно принимает благотворительность! Это был «дом для достойных женщин», однако назвать его так можно было разве в насмешку. Полы были голы, а маленькие деревянные столики не ведали таких достижений современного мира, как лак, полировка и скатерти. Излишне упоминать о том, как дешево столовое белье и какое влияние оно оказывает на цивилизацию. Однако честные работницы, достойнейшие из женщин, были вынуждены называть «домом» эту обитель наготы.
Когда обед был кончен, все женщины по очереди подошли к столу в углу, где сидела миссис Стэнард, и оплатили счет. Самобытная представительница рода человеческого – моя подавальщица – вручила мне потрепанную, отжившую свое красную квитанцию: счет составил примерно тридцать центов.
После обеда я пошла наверх и заняла свое прежнее место в задней приемной. Мне было довольно холодно и неуютно, и я окончательно убедилась, что не смогу выносить такую обстановку долго, а значит, чем скорее я заработаю очки как сумасшедшая, тем скорее буду избавлена от вынужденного безделья. О, этот день показался мне самым длинным в моей жизни! Я безучастно разглядывала женщин в передней приемной, где сидели все, кроме меня.
Одна из них непрерывно читала, почесывая голову, и время от времени, не поднимая глаз от книги, тихо звала: «Джорджи!» Этим Джорджи был ее чрезмерно резвый сын, производивший больше шума, чем любой другой ребенок, которого мне приходилось видеть. На все его грубейшие и невежливые выходки мать не возражала ни словом, пока на него не прикрикивал кто-нибудь еще. Другая женщина постоянно засыпала и пробуждалась от собственного храпа. Я была ужасно благодарна ей за то, что будила она только себя. Большинство женщин сидели без дела, но некоторые плели кружево или безостановочно вязали. Огромный дверной колокольчик неустанно звонил, и всякий раз стриженая девушка столь же неустанно бежала на его зов. Кроме прочего, она была из тех девушек, которые непрерывно напевают отрывки из всех песен и гимнов, сочиненных за последние полвека (мученичество существует и в наши дни!). Со звоном колокольчика появлялись всё новые люди, искавшие ночлега. Все они, за исключением одной сельской жительницы, приехавшей в город за покупками, были работницами, некоторые – с детьми.
Когда день стал клониться к вечеру, миссис Стэнард подошла ко мне и спросила:
– Что с вами? У вас горе или неприятности?
– Нет, – ответила я, почти ошарашенная таким предположением, – почему вы спрашиваете?
– О, я по лицу вашему вижу, – сказала она с состраданием. – Оно говорит о большом несчастье.
– Да, все так печально, – сказала я с заполошностью, которая должна была отражать мое безумие.
– Но вы не переживайте из-за этого. У всех у нас свои заботы, но со временем мы их преодолеваем. Какую работу вы ищете?
– Не знаю, все так печально, – ответила я.
– Хотели бы вы работать няней и носить хорошенький белый чепчик и передник? – спросила она.
Я поднесла к лицу платок, чтобы скрыть улыбку, и ответила приглушенным голосом:
– Я никогда не работала, я не умею.
– Вы должны научиться, – настаивала она. – Все эти женщины работают.
– В самом деле? – прошептала я возбужденно. – Они выглядят ужасно; мне кажется, они сумасшедшие. Я так их боюсь.
– Вид у них не слишком приглядный, – согласилась она, – но это хорошие, честные работницы. Сумасшедших мы тут не держим.
Мне снова пришлось воспользоваться носовым платком, чтобы скрыть улыбку при мысли о том, что еще до наступления утра она будет уверена: в ее паству затесалась по меньшей мере одна сумасшедшая.
– Они все выглядят как умалишенные, и я их боюсь, – заявила я снова. – Вокруг их так много – никогда не знаешь, чего от них ждать. А еще вокруг много убийств, и полиция никогда не может поймать убийц.
В заключение я издала всхлип, который потряс бы самых искушенных критиков. Она внезапно судорожно вздрогнула, и я поняла, что мой первый выстрел попал в цель. Она с замечательной поспешностью вскочила со стула и торопливо прошептала: «Я поговорю с вами позже». Я знала, что она не вернется, так оно и вышло.
Когда позвонили к ужину, я отправилась вместе со всеми в подвал и разделила с ними вечернюю трапезу, отличавшуюся от обеда только тем, что счет был меньше, а людей – больше, потому что возвратились женщины, днем работавшие в городе. После ужина мы все перешли в общие комнаты, где нашли себе место сидя или стоя, поскольку стульев не хватало на всех.
Там я провела вечер в ужасном одиночестве: свет, падавший в приемную от единственного газового рожка, а в вестибюль – от масляной лампы, придавал нам всем землистый оттенок, окрашивая наши лица синевой. Я почувствовала, что в такой атмосфере я в самом деле вскоре стану подходящей кандидаткой в заведение, куда я стремлюсь попасть.
Я выбрала в толпе двух, как мне показалось, наиболее дружелюбных женщин и назначила их орудиями моего спасения – или, точнее говоря, моего осуждения и приговора. Извинившись и сказав, что мне одиноко, я попросила позволения присоединиться к их беседе. Они любезно согласились, поэтому я уселась прямо в шляпе и перчатках (которые мне никто не предложил снять) и стала слушать довольно утомительный разговор, в котором я не принимала участия, лишь с неизменно грустным видом отвечая на их замечания «да», «нет» или «не знаю». Несколько раз я сказала им, что все постоялицы кажутся мне сумасшедшими, но они не спешили принять к сведению мое оригинальное наблюдение. Одна из них сказала, что ее зовут миссис Кинг и что она южанка. Затем она сказала, что у меня южный выговор, и прямо спросила, действительно ли я с Юга. Я ответила: «Да». Другая женщина заговорила о бостонских пароходах и спросила меня, знаю ли я, когда они отходят.
На мгновение я забыла о своей мнимой душевной болезни и сообщила ей точное время отправления пароходов. Потом она спросила меня, кем я собираюсь работать и работала ли прежде вообще. Я заметила, как это печально, что стольким людям в мире приходится работать. Она ответила, что ей в жизни не
