литературно.
Вновь о детском одиночестве. Игрушек мы не имели. Но мне кто-то из соседей подарил металлического гимнаста, при заводе крутившегося на турнике. Но крутился недолго, а потому и интерес к нему пропал. За домом в нескольких метрах углублялся извилистый овраг, отделявший воинскую часть от села. В него почему-то ссыпали бракованные радиолампы только что построенного в городе радиозавода. Они-то, с завораживающей золотистой пластинкой изолятора внутри, и стали моими игрушками.
Более всего любил рассматривать книги и журналы. Старший из моих соседских друзей по детским играм Сашка Тарасенков пошел в школу. Учился плохо, без интереса.
– Кы-а, шы-а, – мучительно тянул Сашка.
– Что получилось? – спрашивала тетя Дуся.
– Жрать охота…
Я месяца за два мучительного терзания Сашкой букваря выучил все буквы и читал не по слогам, а целыми словами.
Мать, не имевшая в своем детстве возможности для полноценного образования, всячески поддерживала во мне возникший интерес. При скудных возможностях покупала мне книги, исключительно русскую классику. Особенно помнятся две большие в мягких обложках: «Бородино» Лермонтова и «Каштанка» Чехова. Мне кажется, я и вставал, и ложился с ними. Во всяком случае, стихотворение «Бородино» уже в пять лет я знал наизусть. Страсть к литературе (низкий поклон матушке) осталась навсегда.
Хорошо помню день Победы. Все свободные от работы собрались на кухне. Раскрасневшиеся, веселые и заплаканные. На огромной общей плите разнокалиберные бутылки с вином и самогоном. На столе, в той же кухне, самые нехитрые винегреты и картошка, откуда-то взявшаяся селедка и крупно порезанный хлеб. Граненые стопки и стаканы, песни и слезы, слезы и песни в ожидании новой жизни, менее тяжкой и более радостной…
Вскоре стали приходить демобилизованные, и первым объявился самый отпетый хулиган маршевой роты, уже в чине лейтенанта и со звездой Героя: всегда взъерошенный, полупьяный, скрипящий зубами и, чуть что, хватавшийся за наган, не сданный почему-то. Бабы при виде его завистливо вздыхали : «Вот ведь судьба, со Звездочкой, и ни одной царапины». Он в ответ только скалился.
На одном этаже с нами, в угловой комнате, поселился подполковник Иван Иваныч, всегда в галифе, майке с подтяжками, потный и лысый. Завидев меня на кухне, манил пальцем к себе. Там, в комнате у окна, стоял огромный сундук, полный карамели, его трофей, вывезенный из Германии. Наверное, было что-нибудь и более значимое, но не для меня. Он снимал с моей головы феску (тогда они были обычным детским головным убором), насыпал в неё до краев карамели и тихо шептал:
– Беги к себе.
Я, счастливый, мчался в комнату:
– Мама, смотpи, что мне Иван Иваныч дал!
Мать комментировала загадочно и непонятно:
– Детей бы им, а так и богатство – пустяк.
Кончилась война, стали возвращаться демобилизованные мужья и отцы. Наш – не вернулся. И потому от командования воинской части пришло предписание освободить занимаемую жилплощадь. У нас долго хранилась узенькая полоска папиросной бумаги с синим почему-то шрифтом (вероятно, от синей копирки). Помню только, что командир части – Герой Советского Союза. Вот этот герой и решил за нас всю нашу будущую жизнь.
Мать засобиралась на родину, да так круто, что оставила в Муроме почти все документы, письма и фотографии. Их, довоенных и военных, всего несколько в моем альбоме. Я смотрю и вижу, какая она все же была красивая и гордая, но всегда чуточку грустная. Улыбается только на одной фотографии, да и то нельзя отделаться от ощущения, что улыбка – по команде фотографа.
Послевоенная железная дорога – нечто, не поддающееся описанию, и нынешнему поколению представить её невозможно. Сорок восьмой год. Это и демобилизованные воины, добиравшиеся туда, откуда призывались. И толпы гражданских, наконец-то получивших возможность выехать, лишенные её четыре военных года. И изувеченные калеки: кто без рук, кто без ног, кто без глаз. И масса снующих беспризорников. И, конечно же, всевозможное жулье. Смутно помнятся переполненные вокзалы, страх потеряться в той толчее, руки матери, тащившие огромный фанерный чемодан, больше похожий на сундук, в одной руке, и меня, держащегося за другую. Руки от усталости часто менялись. Отходя, по нужде, она сажала меня на тот фанерный чемодан. И я сидел на нем, боясь быть сбитым и затоптанным снующей туда-сюда толпой.
Так распрощался я с городом моего детства, но никогда не забывал его.
Святой Илия и святая Иулиания
Семилетним меня увезли из Мурома, а вернулся глубоким пенсионером, хотя всю жизнь мечтал побывать в своем детстве. Мечта осуществилась, когда мы супругой Мариной предприняли путешествие по Волге, Оке и Каме на небольшом уютном теплоходе «Сергей Образцов».
Муром – городок сказочный, впервые упомянут в Лаврентьевском списке «Повести временных лет» под 862 годом как один из древнейших русских городов России: «…первии насельници в… Муроме – мурома». Согласно одному из толкований, название племени означает: «люди, живущие на возвышенности у воды». Ну, чем не Ярославль?! Удивительно, но и от Москвы он отстоит также на 290 километров. Мы – на север, Муром – на юг.
Теплым солнечным утром 10 июня 2013 года, сойдя с трапа теплохода, я ступил на песчаный берег земли муромской. У нас было четыре часа до отправления и трехчасовая экскурсия. Наташа, как представилась сопровождавшая нас представительница экскурсионного бюро, неспешно повела вперед. Куда, стало ясно буквально через несколько минут.
На высоком, не столь уж и крутом берегу в густой зелени дерев и кустарника высились главы Спасо-Преображенского мужского монастыря, как подсказала та же Наташа. Тут же подумалось: а ведь и наш монастырь, ставший Кремлем ярославским, тоже Спасо-Преображенский и тоже по имени главного храма. К тому же основатель нашего города и в истории Мурома оставил заметный след. Так, Ярослав Владимирович («Мудрый») нередко использовал далеко отстоявший Муром в качестве ссылки и даже казни. К примеру, в 1019 году, будучи разгневанным поведением новгородского посадника Константина, он повелел приближенным «Костятина» того убить с точным указанием места: «в Муроме на реце Оце».
Спасо-Преображенский монастырь закрыли в 1918 году в связи с обвинением в агитации против советской власти, конечно же, изъяли все церковные ценности. Чуть был не уничтожен древний некрополь монастыря. Трудно поверить, но всю эту неописуемую красу передали военному ведомству, и последняя воинская часть покинула территорию Спасского монастыря весной 1995 года. Хотя чем отличается судьба нашей Толгской обители, отданной в советское время под детскую исправительную колонию?
Сравнительно недавно появилась в монастыре главная святыня – рака преподобного Илии Муромца с частицей его мощей. Меня очень интересовала эта историческая личность, ибо Илье я в некотором роде был соседом. За двором
