цвел ведь, убогий, когда-то.
Он сделать силится рывок
собой заполнить поле.
Там пугало, как поплавок,
под ним - цветочный островок
средь зарослей фасоли.
Куколь со снытью
скручены твердо;
стянуты нитью
кросна и берда,
голос Гермеса из вечного мрака:
"Куколка, вызрей в коробочке мака,
бабочкой вылупись гордо!"
Уток погоды дождевой
струится по станине,
мгновенья мчат через навой,
и духотою дождевой
пропитан плат полыни.
Пасти мочажин
в гнили и в прели;
шорох протяжен;
тыквы созрели.
Умер снегирь, птицелов одурачен...
Отсвет над папертью все еще мрачен,
но не обманет у цели.
II
Споры от папорти - крылья сандалий.
О Гермес, не твоя ли работа?
Вскрыты семянки, и в дальние дали
сами подошвы тропу угадали
но смотри, не попасть бы в тенета!
Вспомни Клингзора: волшебник могучий
мне роднею доводится дальней.
Вызнала я, на неведомый случай,
жабника тайну, и мыши летучей
ты не сделаешь путь мой печальней.
Лета взбухает- и пенится дико
Унструт, речка подлунного мира.
Двух этих рек божество, Эвридика,
заточена в берегах: безъязыка
и безмолвна Орфеева лира.
III
Лепесток опасть спешит;
мак в коробочке шуршит
тяжкий, темнокровный.
Знай, что Норна ткет мечту,
подрубая на лету.
Спи, мой цвет шиповный.
Спи для Норны, что тебе
уготовила в судьбе
трудный путь, греховный.
Не серпом и не мечом,
знай, полынь с тропы ссечем.
Спи, мой цвет шиповный.
Спи, под шорох с вышины.
Для бессмертных не важны
звенья родословной.
Мчатся ветры, шелестя.
Знай, Орфей - твое дитя.
Спи, мой цвет шиповный.
УХОД СЕМЯН
Сентябрь - хозяин хмурый:
поспели времена.
Походкою понурой
в обувке жесткой, бурой
уходят семена.
Босые кармелиты
бредут в туман, во тьму,
для всех ветров открыты,
и ливнями облиты,
и мучены в дыму.
Султаны, камилавки
плывут сквозь белый свет
ни отдохнуть на лавке,
ни добрести до травки
у них надежды нет.
Стоят подобья пагод
салатная гряда.
Пучки, устав от тягот,
обвянут, в землю лягут,
лишь грянут холода.
Из древних лет несмело
бредет жрецов толпа:
для орфиков приспело
мгновенье смены тела,
священна их тропа.
Пусть имя - лишь обнова,
но неизменна суть.
Пусть гаснет свет былого,
в семянке - скрыто Слово,
и мир не стар ничуть.
МАРТИН КЕССЕЛЬ
(1901 - 1990)
***
Нет, мир земли не столь убог,
чтоб не почуять рост корней,
чей путь и долог, и глубок,
но ввысь приводит тем верней;
Во всем живом - росток такой
являет смысл и естество,
он есть в любой душе людской,
и попросту - на дне всего.
Нет, мир земли не столь убог,
чтоб отказаться наотрез
от перепутий и дорог,
снегов и синевы небес;
от счастья тайного, когда
тела сливаются в одно,
и блещет багрецом вода,
преображенная в вино.
Нет, мир земли не столь убог,
чтоб не были ему даны
права - не подводить итог,
не раздувать пожар войны;
жизнь говорит: держись, поэт!
Так не впадай же в забытье,
и в час, когда надежды нет,
есть малый отсвет от нее.
Нет, мир земли не столь убог,
чтоб не постичь болезнь свою,
его закон и прям, и строг,
он верного найдет судью,
чтоб тот, былое обозрев
и меру зла установя,
обрушил справедливый гнев
на вредоносного червя.
Нет, мир земли не столь убог,
чтоб я утратил интерес
к нему, растящему залог
несметных будущих чудес;
и я обязан жизнь пройти,
частицу Истины храня,
чтоб даровала мне пути
Земля, носящая меня.
ДРУГОЙ
Короткий шаг вперед,
такой же беглый взгляд
и ты уже не тот,
что миг тому назад,
Зажегся новый миг,
ты молвишь - "ты и я*,
но изменились лик
и сущность бытия.
Быть может, это снег
над кровлею мечты;
себя к числу калек
не причисляешь ты.
Ты сам ли так хотел,
иль недостало сил?
Снегирь ли пролетел
и сердце погасил?
ХОРСТ ЛАНГЕ
(1904 - 1971)
АНГЕЛУ,
СБРОШЕННОМУ ВЗРЫВОМ БОМБЫ
Тяжко, тяжко рухнувший с колонны,
больше не причастный небесам,
падший, состраданьем обойденный
тех, кого спасти не в силах сам,
утерявший право благодати,
сгинувший боец верховной рати.
Скорбно, скорбно сверженный с портала,
прежде - небо видевший вблизи,
но, когда земля вострепетала,
к ней слетевший, - чтобы лечь в грязи,
в пропасти печали безграничной
с ветвью миротворною, масличной.
ПОТОК
Памяти Георга Гейма
Великий ловчий, Орион, забудь свою дремоту,
Иль нынче свора звезд не зоркая, не злая?
На синегривых лошадях начни парфорсную охоту
И гончих бури отпусти, - давно не слышно лая.
Ночь рушится на горизонт и дышит тяжело,
Ушло светило, и на мир туманный плат наволокло.
Взрастает исподволь мороз и забирается в леса,
Загривок в снежном серебре, шерстистая гиена
Кинжальные клыки вонзает древеса,
И плачет янтарем во всю длину распоротая вена.
Вот лопается лед, в потоке вскрыта рана:
И разомкнулись челюсти капкана.
Там корабли вдоль берегов, отряд чудовищ древний,
Лежат, как мокрые костры, во льды неколебимо втаяв,
И неуклюжие указывают штевни
Туда, где вдаль сугробы мчат, как стая горностаев.
Из черных прорубей, что днем топор понарубил во льду,
Рыдание глубин звучит на холоду.
О смерть, ледовый призрак, что в снегах скрывается тяжелых,
Ты рыба жирная, ты шлепаешь губой,
Ты гибель чахлая, хрипящая в прибрежьях, на пустых раздолах,
Огромный водянистый склеп реки, плывун, влекущий на убой.
Поэт, чьей волею потустороннее заговорило по-людски,
Как птица на манок, спешит в капкан от мертвых берегов реки.
Большие крылья на плечах приращивает вихрь поэту,
Чтоб он зловещей радости парения вкусил;
Поэт не знает той руки, что жизнь его, словно фальшивую монету,
Стремится гнусно разменять и, торопясь, вконец лишает сил.
Он - реющий фантом, а сталь речного льда топорщится, грозя,
И в трещину ведет жестокая стезя.
Его еще слыхали рыбаки на хмурых берегах, в фонарном свете,
Как звонок голос был, но оборвался он во тьме сырой,
Потом они пошли на зов, неся багры и сети,
Однако полынью закрыть успело свежей белой кожурой.
Еще звучала песнь, не внятная живым, - реке и гибели назло.
Ни с чем осталась смерть, зато пришел покой, бессмертие пришло.
КОМАРИНАЯ ПЕСНЬ
Никнет блеклая завеса,
Сырость без конца
От реки ползет, от леса
И сливает запах кресса
С духом чабреца.
Птицы в небе ни единой,
Все поля пусты,
Лишь звенит над луговиной
Зуммер песни комариной
С малой высоты.
Воздух полон зыбкой дрожи,
Словно облака
Вьются, прикасаясь к коже,
К волосам, в движеньи схожи
С лаской ветерка.
Пруд - в кольце из краснотала:
Если б глянул я
В воду - ты бы мне предстала,
Словно в глубине кристалла,
В дымке комарья.
Гляну в зелень тьмы глубинной,
Вижу в тот же миг:
Там стоит живой картиной,
Тростником одет и тиной,
Странный мой двойник.
Рыба в озере взыграла,
Отвернись, молчи,
комариного хорала
вечный слушатель в устало
Медлящей ночи.
ГЮНТЕР АЙХ
(1907 - 1972)
ВЕСТИ ДОЖДЯ
Вести, что адресованы мне,
отстукиваются дождями
на шиферных, на черепичных кровлях,
приходят без спросу - словно болезнь,
как контрабанда, подброшенная тому,
кто не хочет и слышать о ней.
Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом
звучащие литеры, из которых слагаются фразы,
и дождь говорит
на языке, возможно,
никому не понятном, кроме меня.
Ошеломленный, я слышу
вести отчаянья,
вести нужды,
вести-упреки.
Мне больно, что они адресованы мне,
потому что не знаю вины за собой.
И я говорю в полный голос:
я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,
не боюсь и того, кто его насылает,
ибо настанет время, и я
выйду, чтобы ответить ему.
ДНИ СОЕК
Сойка не бросила мне
голубого пера.
Катятся в утреннем сумраке,
словно желуди, крики сойки.
Горькие зерна
пища на целый день.
В красной листве весь день
долбит она клювом
темную ночь
из веток и диких плодов
нехитрый покров надо мной.
Ее полет - как биение сердца.
Где она спит
и что ей снится?
Незамеченное, лежит в темноте
возле моего ботинка
голубое перо.
ЗИМНЯЯ МИНИАТЮРА
Над декабрьской зеленой озимью на склоне
тополь, как памятник, ветви простер.
