— Прижаться к обочине! — раздается приказ.
Люди в форме прыгают в машины и отгоняют их дальше от дороги, ближе к сельским заборам. Дверь «уазика» открывается. Из темноты появляется лицо человека, который проехал в автобусе мимо, не остановившись.
— Вам лучше не смотреть, — говорит он.
— Техника возвращается из Украины? — спрашиваю его.
— Я не остановил вам машину, когда вы стояли на дороге, чтобы избежать этих вопросов, — отвечает он. — Но я все же надеюсь, что вы в отличие от своих коллег понимаете, что Украина — там, — он показывает вправо. — А не там, — показывает в ту сторону, откуда идет железный гул.
Раздается залп — за домами. Еще один. И еще. Последний разрывает тишину до оглушения. Ни один мускул на лице военного не дергается, взгляд остается таким же тяжелым и безразличным. Рядовой, сидящий за рулем «уазика», даже не оборачивается на звуки выстрелов. Глядя на них, можно подумать, что тишина не обеспокоена ничем. Гул, между тем, нарастает.
— Я вам могу сказать только одно, — продолжает военный, на погонах которого в свете отдаленного фонаря поблескивают звезды, — граница сегодня — совсем не та, что была месяц назад. Техники много, но она ходит вдоль нашей границы.
Дверца захлопывается. Что-то тяжелое, требующее для себя всю ширину дороги, наконец, подходит и идет мимо. Земля и стоящий на ней «уазик» дрожат. Глухой и бесстрастный рык съедает всю ночь. Высовываюсь в окно — мне виден только тяжелый зад гигантской машины. За ним проезжает такая же еще одна. И так до двенадцати ночи военные пропускают технику через село. А потом этих людей сменяют другие. Когда в «уазик» возвращается молодой сотрудник ФСБ и тот снимается с места в кромешную темноту, я беру «Преступление и наказание» и открываю книгу наугад. Все листы оказываются чистыми. Отрываю глаза от книги и встречаюсь с его глазами — колючими под выпуклым молодым лбом.
— С нами поговорили. Нас предупредили — никаких разглашений, — говорит немолодой человек, который просит называть его клиническим врачом. Мы находимся в кафе, густо заставленном высокими гипсовыми статуями. Над нашим столиком гипсовая женщина в индийском сари держит светильник. — Это — по экспертизе раненых и убитых. Но, чтобы переговорить с вами быстро, я сведу информацию к одному — не все украинские военные, перебежавшие к нам, учтены. Многие перешли на территорию России, миновав пропускные пункты. Многих из них мы принимаем в наших больницах. Мы не можем отказать израненному человеку в помощи. Это было бы чудовищно. — Он меняет положение в кресле и дотрагивается опухшими от возраста пальцами до мясистого лба, словно не может в толк взять возможность обратного развития ситуации. — Сначала мы оказываем помощь, а потом спрашиваем: «Кто такой?». И пусть вас это не удивляет… Ни одному украинцу мы еще в помощи не отказывали и не откажем. Но ведут себя люди по-разному. Впрочем, и к ним со стороны медперсонала отношение разное. У меня в отделении был один такой случай яркий… В одной палате лежал ополченец и нацгвардеец. И вот над ополченцем сестрички ахали-охали, ко рту мокрую марлечку подносили, чтобы мог пососать. А нацгвардеец умер. Тяжелое было ранение. Но ему мы делали все то же самое, что и ополченцу. Все то же самое! И тело его все было обмыто, а вот… ноги… Вы знаете, он умер с такими же грязными ногами, как поступил. Когда с него при поступлении сапоги сняли, сестрички ему ноги не обмыли.
— Почему?
— Ну вот не обмыли, понимаете. Я отдал распоряжение — «Обмыть!». А они — «Он наших братьев топтал, а мы ему ноги будем мыть?!». И вот никак — «Не будем, и все! Вот не будем!».
— Вы считаете, они были правы?
— Я считаю, что если человек попал в медицинское учреждение, то нужно в равной степени за ним ухаживать. Но в данном случае не получилось. Мы лечим их за счет отделения, все лекарства, какие только возможны, они получают.
— Вы вскрывали людей?
— Жертв этой войны — нет. Но мне приходилось вскрывать жертв маньяков. Не надо делать вид, что в этом — что-то исключительное есть. Маньяки существовали во всю историю человечества. Мы знаем, что и сейчас на юго-востоке Украины и с той, и с другой стороны происходят страшные вещи… Пленных истязают самым страшным образом… Мой отец рассказывал, однажды на войне его охватила бешеная злоба. А когда я подрос, я стал его спрашивать: «Помнишь, я был ребенком, а ты вернулся с войны, и вот вы сидели с мужиками за столом, и ты рассказывал о своей дикой злобе. А потом — что?». Отец задумался и ответил: «А потом — пустота». А за этой пустотой наступает вот такое состояние, когда ничего не боишься. Страх вдруг пропадает, и у тебя — полнейшее безразличие. С отцом такое было только один раз. Готовилась атака, и командир ему говорит: «Так, берешь ведро, принесешь воды, будешь стоять пулемет поливать». Отец: «А почему я?! Вон стоит второй пулеметчик, пусть он поливает!». «А я кому сказал, беги!». Батя взял ведро и побежал за водой. А в это время — бомбежка. Возвращается с ведром, а пулеметчик, командир и второй номер — убиты. И охватила батю такая бешеная злоба, и когда раздалась команда, он ринулся в атаку. Добежали до окопов, а там — в укрытии группа немцев с поднятыми руками. Несколько наших бойцов поотстегивали гранаты и побросали в них.
— Ваш отец потом об этом жалел?
— Да, — вздыхает он. — Он сказал мне: «Конечно, не надо было этого делать».
— Дикая злоба приближает твою собственную смерть?
— Безусловно. Люди, которым пришлось убивать, переживают страшное. И они начинают делать не как нужно и не как должно. Но у них есть командиры. И командир испытывать ярость не имеет права. На войне имеет место эффект кумуляции. Одно резкое психическое напряжение наслаивается на предшествующее, к нему прибавляется последующее и последующее. Но, кроме того, там еще аккумулируется все, что есть в личности, в том числе и воспитание. Как правило, люди образованные и рефлексирующие даже на войне на совершают такие поступки. Но, как правило, люди примитивны. То же самое можно сказать о поляках и шведах, которые сейчас воюют на стороне украинской армии. И это — ни для кого не секрет. То, что там присутствуют поляки — поверьте мне, неоспоримый факт. Раз уж к нам попадают польские паспорта…
— Говорят, по Северскому Донцу плавают трупы. Если это так, как вы думаете, когда вода очистится, чтобы можно было ею пользоваться?
— Ростов‑на-Дону и окружающие его поселки во время Великой Отечественной выжили только благодаря рыбе. Рыбы было море. Мое детство прошло на рыбном корме, даю честное благородное слово. Раков было столько, что собирали в огромные плетеные корзины с двумя ручками. Они ели трупы. Раки — очистители водоемов. В когда в воде — изобилие трупов, — то их едят и рыбы. Я помню, батя приехал с войны и мы поехали на залив. Приплыли на лодке, и пока мужики сидели выпивали в избе, вдруг идет мальчишка и несет огромную сетку, полную раков. Выходит пьяненький батя — «Где взял раков?». «А вон там». — «Продай». — «Да берите, дядя, просто так, я себе еще возьму. Там много». — «Пойдем, покажешь». Пошли к заливу, а там у самой кромки воды лежит лошадь и вся шевелится от этих раков. Меня такая брезгливость взяла, что я их не ел.
— А ваш отец?
— Не помню… Но я шел сюда вот что сказать: по всем, кто прибегает к нам сюда с Украины израненный, в одной рубашке и в одном носке, мы открываем уголовные дела. Потом со временем эти обвинения будут предъявлены властям Украины. Но базу готовить мы уже начали — к будущему осуждению. Ведь ужас что происходит. Они прицельно стреляют по школам, по скоплениям людей. Цель ясна — извести все население юго-востока. Пусть, мол, уезжают в свою Россию, и пусть Россия ими подавится.
— А Россия ими подавится? — спрашиваю я, и его пожилые глаза моментально набрякают тяжело.
— В России такой дефицит народа, что она еще две такие Украины скушает и будет чувствовать себя прекрасно. Ведь славянки сейчас не хотят рожать много детей.
— А зачем рожать много детей, когда почти на каждое поколение приходится война, и выросшие дети потом лежат, брошенные, раздуваются и зеленеют на солнце?
— Войны были всю жизнь. Но женщины все равно рожать не перестанут. Человечество входит в ту стадию развития, когда какие-то народы должны исчезнуть сами по себе. На первом этапе развития человечество боролось с природой, и выработало рефлекс борьбы. Потом люди начали бороться с крупными зверями. Когда победили их, стали главными животными на этой земле, они стали бороться друг с другом, и это не прекращается до сих пор… Послушайте-послушайте, не перебивая. Смерть — неизбежна, но и признание этого факта не мешает нам жить и радоваться жизни, даже если кто-то умирает на войне… Но каждый человек имеет право быть опознанным и захороненным под своим именем.
— Произойдет ли это с теми, кто погиб и еще погибнет на юго-востоке?
