Валентин Моисеев - Как я был «южнокорейским шпионом»

В связи с присуждением Нобелевской премии Мира президенту Республики Кореи Ким Дэ Чжуну к нему на личный Интернет-сайт 25 декабря 2000 года обратился с письмом главный редактор журнала «Индекс/Досье на цензуру» Наум Ним, в котором просил «выразить свою обеспокоенность делом Моисеева». «Может быть, – писал он, – Ваш авторитет и влияние в международных делах помогут устранить как неправовое давление спецслужб на судей дипломата, так и все более явное давление спецслужб на внешнюю политику нашей страны». Ни ответа, ни реакции от Ким Дэ Чжуна, которого самого трижды арестовывали по ложным обвинениям, который провел в заключении более десяти лет и был приговорен даже к смертной казни, на письмо не последовало. А ведь его политика «солнечного тепла» по отношению к Северной Кореи, как мне официально с выражением благодарности говорили корейцы, во многом навеяна в том числе и моими изысканиями по проблеме корейского урегулирования.

Моя дочь Надя также обращалась к президенту Южной Кореи по электронной почте, и с тем же результатом.

Президент Ким Дэ Чжун, разумеется, не может помнить каждого советника посольства, с которым он встречался, но я запомнил, как сидел с ним рядом за столом на приеме в Сеуле по случаю вручения ему диплома доктора политических наук Дипломатической академии МИД России. Он красиво говорил о демократии и правах человека.

Заверения в дружбе, которые я много раз слышал и в Сеуле, и в Москве от южнокорейских чиновников, ученых, бизнесменов, обернулись пустым звуком.

Приятным исключением из общего равнодушия корейцев оказалась бывшая в 1998 году послом РК в Москве д-р Ли Ин Хо, которая не только с теплотой откликнулась на мое электронное обращение к ней после моего освобождения, но и обещала поделиться своими личными воспоминаниями о «шпионском скандале» между нашими странами и последующими за этим событиями. Я рассчитывал, что они помогут мне лучше разобраться в событиях пятилетней давности и в написании этих записок. Но не знал, что она занимала весьма важный в сеульской иерархии пост президента Korea Foundation – организации, занимающейся «народной дипломатией». Ее полуторастраничные воспоминания мало что добавили к уже известному и описанному в прессе.

Я уже упоминал о неподдельном интересе к происходящему вокруг меня со стороны американских журналистов и правозащитных организаций, прессы Франции и других стран, о многочисленных письмах из-за рубежа в мою поддержку. Выразить мне сочувствие счел возможным патриарх мирового востоковедения и кореистики американец Роберт Скалапино, с которым я несколько раз тесно сотрудничал на научных мероприятиях (как выяснилось, они записывались скрытой камерой), другие американские ученые, в том числе профессор Монтрейского института международных исследований Клей Молтс.

Международная Хельсинкская федерация по правам человека в феврале 2002 года развернула кампанию «В защиту жертв „шпионских“ процессов в России», поскольку, по мнению ее исполнительного директора Аарона Роудса, «судебные процессы над Григорием Пасько, Валентином Моисеевым, Игорем Сутягиным и другими обвиняемыми ФСБ в государственной измене нарушают международные пакты и соглашения в области прав человека». Дальнейшее распространение шпиономании, считает он, способно опять превратить Россию в закрытую страну

[88]. Под эгидой Федерации информация об этих нарушениях распространяется во всех странах-участницах ОБСЕ.

В октябре того же года Нью-Йоркское отделение Фонда гражданских свобод, основанного Б. А. Березовским, организовало поездку моей дочери Надежды, жены Григория Пасько Галины Морозовой и отца Игоря Сутягина Вячеслава вместе с Каринной Акоповной Москаленко в Соединенные Штаты и Великобританию, поскольку, по словам его директора Юлии Дульцыной, «дела Пасько, Моисеева и Сутягина давно отслеживаются властями и общественными организациями США и Великобритании»

[89]. Это не было туристической прогулкой: ежедневно состоялось по несколько встреч и бесед с правозащитниками, журналистами, официальными лицами. Во время встреч с представителями Госдепартамента США, американского Конгресса, в палате лордов и британском Форин Офисе они рассказывали о «делах» своих близких, делая акцент на нарастающей шпиономании в России. И каждый раз высокопоставленные чиновники обеих стран задавали один и тот же вопрос: «Что мы можем для вас сделать? На каком уровне следует поднимать вопрос?»

Помощник государственного секретаря США по вопросам демократии и прав человека Лорн Крэнер, принимавший группу в Вашингтоне, заявил, что приоритеты борьбы с терроризмом не отодвинули на задний план тему нарушения прав и свобод в России. Все три случая будут включены в ежегодный отчет Госдепартамента о нарушениях прав человека в мире. Группа членов английского парламента намеревалась поднять вопрос об этих делах в Совете Европы.

Каринне Акоповне чаще других задавали вопросы, касающиеся российского права и судопроизводства. Собеседникам было не понять, как можно осудить человека, не имея доказательств его вины, почему суды длятся годами и почему люди могут годами сидеть в изоляторе, по существу в той же тюрьме, вообще без суда. Визитерам из России часто задавали вопрос: «Ну, когда же ваши суды станут справедливыми, а процессы состязательными?»

Ответа на этот вопрос пока нет.

Не остался Фонд равнодушным к моей судьбе и в дальнейшем, за что его руководителям большое спасибо.

Наслушавшись «доброхотов» из числа сокамерников об ужасах этапирования, пересыльных тюрем и лагерей, я с тревогой ждал будущего после вступления в законную силу приговора. Вместе с тем понимал неизбежность предстоящего и старался настроить себя в том духе, что, если другие могут выдержать, то смогу и я. Три с половиной года в «Лефортово», полагал я, дали мне закалку и умение общаться с непривычным окружением, приучили довольствоваться в быту самым необходимым. С точки зрения потребностей, терпимости, выдержки я стал другим человеком. Помнил я и слова Щаранского, что после замкнутого пространства тюремной камеры лагерь воспринимается как мини-свобода.

25 января 2002 года меня перевели в пересыльный изолятор на Пресне. От ФСБ я перешел во власть Главного управления исполнения наказаний Минюста, ГУИНа. Просмотрев мои документы и поговорив со мной, дежурный офицер сборного отделения тюрьмы сказал, что поскольку сегодня пятница и руководство уже разошлось по домам, он меня оставляет до понедельника в своем отделении.

Узкая, как коридор, камера, куда меня поместили одного, имела четыре двухэтажные шконки, расположенные вдоль стен, и находилась в полуподвале: из маленького окна были видны лишь ноги ходящих по тюремному двору людей. Пол скользкий от влаги, под потолком еле светила, мигая, лампочка дневного света. Кругом грязь, холодно. Никаких постельных принадлежностей. Спать пришлось на голых досках, надев на себя все имеющиеся теплые вещи и свитера, не снимая зимней обуви. О времени суток узнавал только по появлению трижды в день баландеров. Чтобы вскипятить воду, приходилось залезать на верхнюю шконку и подключать кипятильник к проводкам, кем-то уже выведенным от лампы – электрической розетки не было.

Впечатление было поистине ужасное, о чем я и написал жене. Казалось, все, что мне говорили, сбывается и так будет все время. В этих условиях я провел три дня.

В понедельник, однако, после разговора со старшим офицером за мной пришли и отвели в тюремную больницу, где поместили во вполне приличную по тамошним меркам теплую двухместную камеру с англоговорящим негром, выдали все постельные принадлежности.

Гуиновцы оказались гуманнее и милосерднее, чем эфэсбэшники, они понимали, что после трех с половиной лет в «Лефортово» с моими заболеваниями мне нужна медицинская помощь. Конечно, она была условной и сводилась к неограниченной выдаче просроченных лекарств и к ежедневной выдаче молока, но меня приятно удивил сам подход администрации изолятора, стремление в меру своих возможностей помочь человеку, кем бы он ни был. Кроме того, больничка в любой тюрьме – это лучшая часть из имеющихся в ней камер, пользующаяся «гревом» (продовольственной и другой помощью) даже со стороны обитателей других камер.

С сокамерником – почти двухметровым широкоплечим гигантом, страдающим гипертонией – мы быстро нашли общий язык. Выяснилось даже, что мы почти однофамильцы: я – Моисеев, он – Мозес. В России Стивен жил давно, здесь окончил институт и аспирантуру по экономике, и по настоянию своей российской жены принял гражданство, отказавшись от подданства Великобритании. Занимался бизнесом, а в тюрьму попал усилиями охранников фирмы, при помощи которых его обвинили в краже старого дивана из квартиры, снимаемой им за три тысячи долларов в месяц и оплаченной за полгода вперед. Охранники хотели получить долю в его бизнесе по торговле электроникой и бытовой техникой, а он противился.