— К чему должен стремиться театр? И должен ли он и кому должен?
— Театр должен стремиться к зрителю. Не случайно Станиславский назвал свой театр «художественно-общедоступным». Он имел в виду, конечно же, не цены на билеты. Речь о другом: театр должен говорить со зрителем на одном языке. При внешней очевидности, это очень не просто. Куда легче бредить на личном эсперанто. Эксперимент и метафизику превращает в искусство и делает увлекательными только дар. Однако само слово «талант» исчезло из околотеатрального обихода как графа «национальность» из паспорта. Чувствуя свою художественную недостаточность, многие хотят отгородиться от зрителя с его неоспоримым критерием «интересно-неинтересно». И вот уже пьесу не ставят, а просто читают в узком кругу. Должен ли театр кому-то что-то? А должен ли мозг что-то сердцу? А душа должна что-то Творцу? Странный вопрос вы задали…
— А что происходит с драматургией?
— Ничего хорошего. Автор прочел пьесу друзьям, обрел восторг критика, неискреннего, как продавец «гербалайфа», получил премию, желательно заграничную, и на этом все заканчивается. В репертуар такие пьесы если и попадают, то не задерживаются. Зритель не идет. Кстати, сегодня пьесы в обычном смысле, как законченные литературные произведения, почти не пишутся. «Новая драма» — это скорее «драматургический материал». Есть вино и есть винный материал. Спутать невозможно. Кстати, такая ситуация вполне устраивает режиссеров: их самовыражение не сковывается ничем — ни темой, ни сюжетом, ни характерами, которых попросту нет. В итоге, нынешний театр иной раз напоминает мне лабораторию, где занимаются не научным исследованием, а придумыванием диковинных пробирок.
— Вы известный драматург, лауреат многих премий, только в Москве идет пять или шесть ваших пьес. Но ваши пьесы с трудом пробивают себе дорогу на сцену. А вот 26-летнюю Ярославу Пулинович ставят сразу. Везде, даже в Европе… Может, вы просто не то пишете?
— Ну, про премии-то вы погорячились. У меня нет ни одной собственно театральной премии, кроме «Хрустальной розы». За рубежом меня тоже ставят — в Европе, Америке, Австралии, но об этом не принято писать в нашей околотеатральной прессе. Как говорится, чужие здесь не ходят. Что касается «новой драмы», то ее охотно ставят по тем же причинам, по каким раньше с колес ставили пьесы о комсомольских стройках — только пиши. Когда друг моей литературной молодости Саша Ремез, давно, увы, умерший, сочинил в 19 лет пьесу про Ленина, ее тут же поставили. Про Ленина же! И нынешний российский театр так же жестко идеологизирован. Даже еще жестче! Называется эта идеология «агрессивной толерантностью». Она исключает патриотичность, уважение к традиционным и национальным ценностям, художественную адекватность, социальную и нравственную ответственность. Талант тоже не обязателен, главное — верность своему «классу». Эта идеология, заметьте, не приемлет как раз те качества, что сделали русский театр мировым явлением. Насаждается она, поверьте, достаточно жестко. Некоторое время назад один худрук взял мою «Одноклассницу» (в Москве ее поставил в Театре Армии Б. Морозов), но худруку объяснили, что с пьесой Полякова его на «Золотую маску» никогда не пригласят, а с пьесой Улицкой — примут немедленно.
— Поставил или испугался?
— Нет, не испугался. Он смелый человек. Он просто очень хотел на «Золотую маску». А про Ярославу Пулинович поговорим, когда ее пьесы продержатся в репертуаре хотя бы лет десять, как мой «Хомо эректус» в театре Сатиры, собирая каждый раз тысячный зал…
— Есть ли выход из сложившейся ситуации?
— Думаю, есть. Веками в театре центральной фигурой был драматург, именно автор определял происходящее на сцене. Понятно, в прошлое мы вернуться не можем, но на какое-то время на сцене снова главным должен стать драматург, писатель. Подчеркиваю: драматург, а не «новодрамец». «Что» снова должно стать важнее, чем «как». Настоящая, профессионально написанная пьеса, адресованная зрителю, а не соратникам по эстетическому помешательству, способна ограничить бесплодный произвол режиссеров и помочь выскочить из затянувшегося «дня сурка». Но для этого многих лауреатов надо заново учить писать пьесы.
— Есть у вас что-нибудь новое?
— Есть. Пьеса «Как боги», опубликованная только что в «Современной драматургии», но уже поставленная в Белгороде, Ереване, Владикавказе, Пензе. Увидят ее скоро и в Москве во МХАТе имени Горького. Ставит сама Татьяна Васильевна Доронина.
Беседовала Анна Чужкова «Культура», 27 марта 2014 г.Жизнеписцы и пропагандосы
— Юрий Михайлович, что сподвигло вас написать «ЧП районного масштаба»?
— Я был советским человеком. При скептическом отношении к той, уже подвядшей идеологии, ветхим лидерам, дефиците, запретам на идеи и книги, антагонистических чувств я к тому обществу не испытывал. В андеграунд шли, в основном, дети номенклатурных работников, а я вырос в заводском общежитии и, как большинство моих «одностратников», реализовывал свой общественный темперамент через ВЛКСМ — и в школе, и в институте. Отношение к комсомолу у меня было бодро-романтическое, хотя это был, в сущности, такой молодежный менеджмент под идейным флагом. Сейчас абсолютизируют его идеологическую «наволочку», но мы-то спали на «подушке»: у нас были молодежные лагеря, спортивные клубы, театры, творческие объединения. В райком я попал случайно: вернулся из армии, а мое место в школе рабочей молодежи, где я работал, было занято, и тут один знакомый из Бауманского райкома сказал, что им нужен «подснежник» в школьный отдел — человек, работающий в райкоме, но получающий зарплату в другом месте, тогда это было распространено. И я увидел аппаратный механизм комсомола. Организационных навыков, полученных там, мне хватило на всю жизнь, вплоть до должности главного редактора. Но я понял, что это эскалатор (термина «лифт» тогда еще не существовало), на котором стоят не только те, кому дорого дело, но и те, кто занят исключительно своей карьерой. Не случайно из этого же райкома потом вышел Ходорковский, вообще многие комсработники стали богатыми людьми. Мне открылась обратная сторона ковра…
— …уток и основа?
— Да, но их переплетения совершенно не совпали с теми романтическими представлениями, в которых нас тогда воспитывали. Кроме того, я верил в миссию литературы, в то, что она должна открывать глаза обществу: как же так, почему никто про это не написал, люди, наверное, не знают правды! Мне хотелось рассказать о том, как меняет человека включение в аппаратную борьбу: вступая в нее даже ради большой идеи, в итоге оказываешься в сваре, которая к идее уже не имеет никакого отношения. То же самое было и со «Ста днями до приказа». В армию я шел, воспитанный на воениздатовских книгах и фильмах, вроде «Весеннего призыва» с Игорем Костолевским в главной роли.
— Повесть «ЧП районного масштаба», написанную в 81-м, напечатали только в 85-м?
— Да, еще при Черненко, когда никто не знал, что впереди нас ждут двое из американского ларца — Горбачев и Ельцин.
— В экранизации от повести осталось не так много. Вашему Шумилину и посочувствовать можно, а у Снежкина какой-то монстр получился. Почему?
— Фильм вышел в конце 1987 года, почти одновременно с «Маленькой Верой», когда поднялась перестроечная волна. Сценарий писал я, но фильм снимается не по литературному, а по режиссерскому сценарию. На примере гигантов проще объяснять свои лилипутские проблемы, поэтому сошлюсь на знаменитый фильм режиссера Кристиан-Жака «Пармская обитель» с Жераром Филиппом. Я увидел его раньше, чем прочел Стендаля, а прочтя, был поражен: в романе всё тонко, на полутонах, это человеческая история, где у каждого героя своя правда. А в фильме все грубее, он черно-белый во всех смыслах, если и его еще не раскрасили. С моей повестью вышла аналогичная история. Режиссером был выбран Сергей Снежкин, человек максималистских взглядов, настроенный яро антисоветски. В комсомоле он не состоял, так как в школе бузил, а потом во ВГИКЕ женился на однокурснице-мексиканке. Тогда трансатлантические браки не поощрялись. Для него комсомол был абсолютно чуждой средой. Как, кстати и для Мурада Ибрагимбекова, экранизировавшего роман «Замыслил я побег» (он хоть в комсомоле и состоял, но в райкоме никогда не был). А режиссер должен знать, о чем снимает.
Фильм получился жестким, гротескным, что и вызвало бурю восторга в 88-ом. А теперь его почти не показывают, так как это снято не про людей, а про монстров, причем придуманных. Снежкин и среди актеров искал «монстров», точнее тех, кто мог талантливо изобразить «монстров». Потому-то и выбрал Игоря Бочкина на роль Шумилина, а Виталия Усанова на роль заворга Чеснокова. «Смотри, какие рожи! Какие сволочи!» — гордо говорил он мне, показывая фотопробы. Ярость ослепляет художника. Талантливые, но неистовые режиссеры и начали формировать манихейский миф о советской власти.
