— Ты и не выбирал, — поправила жена. — Просто что ближе к дому. Мы тогда на Большой Серпуховке жили, а там Плехановский рядом.
Стась ничего на это не сказал.
— Где же вы наш адрес взяли? — спросила Лена.
— В справочном бюро, — соврал Казимир Михайлович. — И телефон тоже.
— А что ж раньше? Не пытались разыскать?
Казимир Михайлович, отвечая на этот вопрос, опять повернулся к брату и говорил как бы для него одного:
— Если быть откровенным, то боялся.
— Чего? — удивился Стась.
— Боялся разыскивать тебя.
— Почему?
— Ну видишь ли... Думал, начну посылать запросы — у тебя неприятности будут.
— Какие неприятности?
— Не притворяйся, Стась. Ты же прекрасно понимаешь. За это преследовали.
— За что?
— Брат за границей.
— Никто за это не преследовал. Чепуха какая-то.
— Значит, я был неверно информирован. Во всяком случае, у нас много об этом писали.
— А я в анкетах писал, что ты за границей.
— Оставим это. Есть у меня мысль... Надо бы обсудить.
— Давай обсудим.
— Если я пришлю тебе приглашение, приедешь?
— В Канаду?
— Нет. Видишь, какая штука. У нас в Австрии есть филиал. Ближайшие полгода я буду работать там. Можно оформить приглашение. Все расходы, разумеется, я возьму на себя.
— Паскевич в Европе! — Лена захлопала в ладоши, как в театре.
— Можно всей семьей, — сказал, не обратив на нее внимания, Казимир Михайлович.
— А что? Мы бы с матерью махнули.
— Веди себя прилично, — сказала дочери Александра Ивановна.
— Никуда вы не махнете. — Станислав Михайлович повернулся к брату. — Стоит ли? Канитель...
— Но тебе разрешат?
— А кто может запретить? Чепуха какая-то.
— Я пробуду здесь месяц. Поеду по стране, в Брест загляну. Может, до хутора доберусь. Но обратно полечу из Москвы. Мы еще повидаемся и тогда детально договоримся. — Он встал.
— Уходишь?
— Поздно уже. — Казимир Михайлович посмотрел на часы. — Половина двенадцатого.
— Я тебя отвезу.
— Ты что, с ума сошел? — возмутилась Лена. — Выпил же. «Отвезу».
— Да, отставить. Я тебя лучше пешком провожу.
— Не беспокойся, дорогу знаю.
— Не пьяный я, честное слово. За руль, конечно, не надо, но до метро я тебя провожу.
Казимир Михайлович попрощался с женщинами по-родственному, Александра Ивановна даже поцеловала его в щеку. Он высказал надежду, что они еще увидятся, и неоднократно. На улице он взял брата, который был чуть ниже ростом, под руку.
— Приедешь ко мне?
— Видно будет. Почему бы и нет?
— Приезжай. Я документы начну оформлять, как только прилечу в Вену.
— Давай.
— Позвоню тебе, когда буду в Москве на обратном пути.
— Обязательно.
Они подходили к метро. Казимир Михайлович замедлил шаг.
— Ну поцелуемся.
— Ты где остановился?
— В «России», — снова соврал Казимир Михайлович.
— Идем, я тебя в поезд посажу.
— Нет, нет, нет. Наоборот. Я тебя доведу до угла.
Как ни настаивал Стась, брат не разрешил посадить себя в поезд. Они расстались на полдороге между метро и углом улицы Вальтера Ульбрихта...
В начале первого часа Казимир Михайлович был у себя в номере. Но спать лег еще не скоро. Сняв костюм и облачившись в пижаму, он занялся бачками и химикалиями. Конструкция бачков несколько отличалась от тех, с какими он привык иметь дело, но разобраться ему не составило труда. Химикалии были стандартные. Разобравшись, Казимир Михайлович отнес все в ванную и приступил к проявке пленок. У него уже было отснято четыре киноленты и одна фотопленка, но он решил проявить только фото- и одну из кинолент — ту, что вынул из камеры. Приготовил растворы проявителя и закрепителя, погасил свет, зарядил бачки пленками и перешел в гостиную. В блокноте, вынутом из сумки с кассетами, сделал несколько записей. Потом тщательно осмотрел в обеих комнатах свои вещи. Он еще днем, до прихода Галины, везде оставил невидимые метки — где волосок, где нитку, где крошку табака из сигареты. Все оказалось нетронутым. Его, вопреки ожиданиям, не обыскивали. Он был рад этому. Выждав срок, промыл пленки после проявителя, поместил в закрепитель. Подремал в кресле, потом пошел в ванную, опять промыл пленку, посмотрел ее на свет. Снимал он хорошо — ни недодержки, ни передержки ни в одном кадре. Надо было пленку высушить к утру, но у него не оказалось зажимов. Вспомнил, что в чемодане есть машинка для сшивания бумаг, извлек из нее медные прутики, загнул их крючками. Потом, кряхтя, взобрался на стол, отстегнул штору с двух колец и повесил на них пленку. И только после этого лег, не снимая пижамы, в постель. Он порядком устал — заснул быстро, как давно не засыпал. А в половине восьмого был уже на ногах и, как ни удивительно, чувствовал себя выспавшимся и бодрым. Наверное, оттого, что воздух в номере был свежий: кондиционер делал свое дело. Первым долгом, еще не побрившись, Казимир Михайлович, — а точнее, мистер Дей, ибо тут он был именно мистером Деем, — первым долгом обратил свое внимание на кинопленку. Напевая что-то безмотивное, он снял ее, осмотрел и остался доволен. Затем достал из чемодана плоский маленький проектор, нашел штепсель. Напряжение 220 вольт — то, что ему надо. Он установил проектор, подвинув низкий столик ближе к штепселю. Зарядил пленку. Задернул шторы. Включил проектор и навел фокус на противоположную стену. Высветился прямоугольник метр на полтора.
— Сегодня на экране... — сказал он сам себе и пустил ленту.
Экран показывал сидящую в кресле Галину. Три минуты она листала журнал и ни разу с кресла не поднималась. По лицу мистера Дея нельзя было определить, доволен он или, наоборот, разочарован. Он и сам бы не сумел ответить на этот вопрос.
Мистер Дей побрился, принял душ, оделся перед зеркалом, почистил и подровнял пилкой ногти. Потом сходил за газетами и выглянул на улицу. День начинался чудесный.
В девять часов раздался стук в дверь. Он поднял голову от газеты.
— Прошу.
Вошла Галина.
— Доброе утро. Как спали?
— Великолепно.
Она заметила на столике проектор с пленкой.
— О, вы уже и кино смотрели?
— Да, и очень интересное. Хотите? Всего одна серия.
— Так рано? Давно не ходила на детские сеансы. Ну что ж, крутите. — Она села в кресло, в котором сидела вчера. — Можно закурить?
— Да, конечно, у нас на Западе в кинотеатрах курят. — Он подал ей пепельницу и стал к проектору. На стене возник светлый прямоугольник, аппарат тихонько зашипел, и Галина увидела сидящую в кресле женщину. Она не узнала себя, ничего не успела понять, а лента уже кончилась.
— Ну как фильм? — весело спросил мистер Дей.
— Мало действия.
— Натурально, натурально, — обрадовался он.
— Но кто эта дама?
Только тогда он сообразил, что Галина себя не узнала, — так была она далека от мысли, что ее могут снимать скрытой камерой.
— Как, вы не узнаете? В таком случае повторим.
Он перемотал пленку и пустил ее снова. На этот раз она поняла, что видит себя.
— Так, так, мистер Дей. Когда же успели?
Он подошел к столу, где лежали аппараты, взял в руки кинокамеру.
— Вчера, прежде чем пойти к своему знакомому, я незаметно включил эту штучку. Она не очень шумит, но если бы и шумела, вы бы не услышали: работал телевизор. Вы сидели там же, где сидите сейчас. — Он поставил камеру на стол, навел ее. — Вот так, видите? И весь фокус.
Она задумалась, докурила сигарету. Хорошее настроение пропало.
— Зачем вам это нужно? Только не говорите, что на память.
— Я мог бы не показывать вам ленту, не так ли? Поэтому прошу оценить мою откровенность.
— Слишком сложно. Не пойму.
Он стал серьезным.
— Объяснимся, дорогая Галина. Дело в том, что я почему-то думал: вы приставлены ко мне шпионить.
— Вот как? Почему же?
— Вероятно, я жертва западной пропаганды. Это очень мощный пресс.
— Все-таки не понимаю: зачем вы меня снимали у себя в номере? Неужели... — Она не смела вслух высказать свою догадку.
Но ему ничего не стоило называть вещи своими именами.
— Нет, я, конечно же, не думал, что вы будете интересоваться содержимым моих чемоданов. Я не настолько оболванен западной пропагандой. Но мне хотелось посмотреть, какое у вас выражение лица, когда вы в одиночестве.
— Спасибо за откровенность, мистер Дей. У вас имеются другие способы проверки?
— Не сердитесь. Я ведь вижу: моя прямота вам по душе. Это лучше, чем глухая скрытность.
Старый жуир угадал: Галина, вначале расстроившаяся и почувствовавшая неприязнь к своему «люксовому» подопечному, быстро сменила гнев на милость; ей нравилось такое безбоязненное отношение к самым щепетильным вопросам. Она ни на миг не допускала мысли, что этот психологический этюд еще сложнее, чем ей показалось, что у откровенности мистера Дея двойное дно, что все это устроено специально — именно в расчете на то, что она проникнется к нему симпатией и доверием. У него были все основания считать этюд удачным.
