Им был проделан уникальный опыт в области литературной химии, в результате которого произошло нечто подобное тому, что вы показываете в вашем фильме: Гари замещен Полем, реальный писатель, каковым он является, — писателем-фикцией, которого он отправил вместо себя на литературную сцену, произошло замещение личностей, диффузия чувств и памяти, клонирование.
Результатом алхимической ворожбы, плодом нарочитого удвоения, вскоре ставшего невыносимым, завершением договора, хуже фаустовского, так как душа была потеряна, стал ад, захлопнувшийся капкан. Обман, словно кислота, разъедал в нем все, вплоть до желания жить, и смерть показалась единственным выходом: смерть не в качестве упражнения, не затем, чтобы представить себя мертвым после получения сигнального экземпляра, прежде чем на роман набросятся критики, нет, к сожалению, самая реальная смерть — красная тряпка вокруг головы, чтобы вид крови не слишком перепугал его маленького сына, и выстрел из пистолета — завершающий такт, последняя нота органа, логичный итог последних лет, когда он был вынужден принимать себя за другого и отделываться от самого себя, как от парика или пары подтяжек.
Я видел, как Гари сходил с ума.
Видел — и не только я один — разумеется, не понимая причины, как он терял голову и погибал у меня на глазах.
Сегодня я вижу гораздо больше.
Я знаю — мы все это знаем, — что в его проделке было что-то дьявольское.
Знаю, сколько таилось в ней соблазна, знаю, что ни за что нельзя было ему поддаваться, потому что под невинной мистификацией притаилось настоящее зло, — знаю, что я, во всяком случае, исцелился от опасного морока не из-за ответственности перед читателями, о которой вы писали в предыдущем письме (мы им ничего не должны), но из-за своего желания жить (и последних моих впечатлений о Гари, как он идет, едва волоча ноги, по бульвару Сен-Жермен, взгляд блуждает, мысли тоже, уже полуживой).
Бедный Гари… Несчастный «лирический клоун», который поверил, что можно безнаказанно играть с такими серьезными вещами, как бегство, маски, Эдипово забвение родового имени, отречение от жизни, к которой никогда уже не сможешь вернуться… Конечно, нужно было начать новую жизнь. Без сомнения, нужно было попытаться родиться снова. Но в той же самой жизни. Обязательно в той же самой. Нужно было произвести революцию, но не в «отдельно взятой стране», а в собственной личности, в своей душе, в своем теле. Таково мое глубокое убеждение. Таков его трагический урок.
Великий урок, в котором смешались свет и тьма и который он, сам о том не подозревая, преподал мне своей смертью.
Еще одно слово, дорогой Бернар-Анри, последнее, потому что думаю, важно дать ответ на возникшую маленькую загадку: вы сами в одной из книг упомянули Эбли. Упомянули походя, наскоро, и мне нужно было действительно жить в тех краях, чтобы его заметить. Но упомянули его вы…
Одно замечание Шопенгауэра мне очень нравится, оно не из его мощного философского корпуса, его грандиозной интеллектуальной постройки мира «как воли и представления»[158], оно из россыпи поздних афоризмов, когда у него стали возникать сомнения относительно понятия «бытие», когда он стал предполагать возможным, что в понятии «судьба» тоже есть какой-то смысл. При их чтении возникает странное ощущение, что, проживи он дольше, он бы сам расшатал фундамент выстроенной им великолепной постройки, короче, вот это замечание: «Свою жизнь помнишь немногим лучше, чем давно прочитанный роман»[159].
Я прибавил бы: свою жизнь помнишь хуже, чем давно написанный роман.
Но забываются и романы. Я (чуть-чуть) моложе вас, но и мне случается забывать, что же я там понаписал. Обычно я собой доволен и думаю: «Смотри-ка, а ведь это мое… Неплохо, совсем неплохо…» Но бывает иначе, и тогда я отчаянно пытаюсь сменить тему разговора.
Впрочем, как бы там ни было, а кончаешь тем, что забываешь и собственные книги. И сегодня утром, не знаю уж почему, меня это очень утешает.
Утешает? Не знаю. Я понимаю, что вы хотите сказать, но мне это не кажется таким уж утешительным. Может быть, по причине моей неискоренимой, маниакальной страсти к трезвости. Может, потому, что пережил однажды, по-настоящему пережил, на протяжении нескольких часов, клиническую потерю памяти и понял, что это значит для человека, я уж не говорю для писателя — больница Сальпетриер… отделение скорой помощи… полная растерянность-помрачение рассудка… с большим трудом вдруг припоминаю свое имя… и тупо твержу одно и то же перед сборищем удрученных врачей: «Болезнь Бодлера… Болезнь Бодлера…»
Но быть может, вы правы. Может быть, в тот или иной день неотвратимо наступит миг, когда значимые пласты жизни, книги станут бледными тенями, миражами, облаками, что исчезнут на склоне прекрасного и живого сегодня. Но в противоположность вам нет для меня ничего хуже подобной перспективы. И спасаясь от этого страха, утраты, насильственного отторжения и кровопускания, я предпочитаю изображать феномен памятливости, тщедушного, но жилистого Геркулеса, который тащит драгоценные воспоминания без отдыха то на плечах, то толкая перед собой, словно тяжелый, плотно сбитый и увесистый валик.
Хотя иногда до того устаешь. Ницше, да и Шопенгауэр тоже, считали, что воспоминания убивают и что самое точное определение этого болезненного состояния и есть «злопамятство». Ну и ладно. А меня они толкают вперед, помогают почувствовать, что время движется, чему-то служит, что оно не нескончаемое сегодня. И в последний раз возвращаясь к одному из наших споров, который, один-единственный, почему-то оставил у меня ощущение, что я не был в нем до конца искренен, я скажу, что прошлое едва ли не самый мощный стимул из тех, которые я знаю, поддерживающий во мне желание писать, продолжать во что бы то ни стало.
И я люблю не все свои книги. И не всё, что было у меня в жизни. Но мне нравится возможность разобраться с тем, что было. Нравится, что каждый новый этап становится неявным, но непременным и отрадным возвращением к прошлому. Вопреки распространенному мнению, я не верю, что именно в последнюю минуту, при последнем вздохе к тебе приходит ясная память и восстанавливает абсолютно все, что жизнь ухитрилась рассеять. Да нет, всё с тобой. Теперь, сейчас. В каждую секунду твоей текущей жизни, если только ты по-настоящему живешь. На каждой странице каждой книги, если только ты по-настоящему пишешь. И если у меня возникает какое-то предощущение, то примерно следующее: волноваться надо тогда, когда на поверке тебе не откликается: «Здесь!» большая часть книг, большая часть прожитой жизни, большая часть сопутствовавших тебе людей. Предчувствие против предчувствия. Заключим пари. Поживем — увидим.
Письмо от 26 января 2008 года. В котором Мишель Уэльбек наносит первый удар: «Мы с вами ярчайший пример вопиющего упадка интеллектуальной жизни Франции и кризиса ее культуры»…………..
Письмо от 27 января 2008 года. В котором Бернар-Анри Леви дает сдачи, напомнив, что Сартр, Паунд, Селин и Бодлер не были оценены по достоинству их современниками……………………….
Письмо от 2 февраля 2008 года. В котором Мишель Уэльбек, опираясь на Шопенгауэра, рассуждает о противоречивом стремлении каждого писателя к всеобщей неприязни и к всеобщему признанию, а также о воле к победе…………………………
Письмо от 4 февраля 2008 года. В котором Бернар-Анри Леви вспоминает детство. Некогда он помог однокласснику, ставшему всеобщим козлом отпущения. Этот эпизод — наглядное подтверждение теорий Жирара и Клаузевица……………………
Письмо от 8 февраля 2008 года. Внутреннее существо или общественное лицо? Что помогает выжить под постоянным прицелом миллиона глаз, при слепящем свете софитов? Мишель Уэльбек предлагает Бернару-Анри Леви вместе вступить на узкий путь «исповедального жанра»………………………
Письмо от 16 февраля 2008 года. Да здравствует холодный, отстраненный стиль без тени исповедальности («модель Флобера»)! Да здравствуют трезвый расчет, воинственность и скрытность («модель Пессоа»)! Вот что ответил Бернар-Анри Леви на предложение Уэльбека…………………
Письмо от 20 февраля 2008 года. В котором Мишель Уэльбек рассказывает о своем отце, о взаимоотношениях родителей. Приподнимает завесу тайны, оберегающую его частную жизнь………………
Письмо от 23 февраля 2008 года. В котором Бернар-Анри Леви также рассказывает об отце и сообщает, что видит в нем сходство с одним из знаменитых героев Роб-Грийе……………………
Письмо от 1 марта 2008 года. В котором Мишель Уэльбек вновь рассуждает о Селине и Прусте. Рассказывает, как его отец, инструктор по горнолыжному спорту, сопровождал Валери Жискара д’Эстена и Антуана Рибу. Признается в любви к нынешней России — ее девушкам, музыке, наивной непосредственности…
