Однако не станем, в отличие от оппонентов, на основе подобных «фактиков» усматривать определенную тенденцию, а перейдем к более существенным и не менее показательным «фактам», вменяемым авторам книг «ЖЗЛ». Наиболее серьезные и единственно серьезные обвинения были брошены авторам в недооценке критического наследия Добролюбова или даже в прямом споре с ним. Прежде чем перейти к рассмотрению существа этих обвинений, хочу несколько слов уделить тому фундаменту, на котором они выстраиваются. Вот, например, В. Жданов иронизирует над автором «Островского», для которого Катерина-де «преступила черту», впала «в грех» – какой уж тут «луч света»? и т. д. Откроем книгу М. Лобанова, на с. 134–135 которой черным по белому написано: «В марте 1864 года в журнале «Русское слово» была опубликована статья Д. Писарева «Мотивы русской драмы». Молодой критик спрашивает читателя, знающего известную статью Добролюбова: точно ли Катерина есть «луч света в темном царстве»? Ничего подобного! Добролюбов ошибся, увидев в Катерине натуру цельную, деятельную, противостоящую «темному царству»… Настоящий «луч света в темном царстве» – это люди типа тургеневского Базарова…» Может быть, В. Жданов вкупе с А. Дементьевым ненароком перепутали М. Лобанова с Писаревым? Что ж, бывает.
Теперь насчет «черты» и «греха». «Катерина преступила черту, отделявшую прежнюю жизнь ее от новой» (с. 140), – пишет М. Лобанов, и согласитесь, в этой фразе трудно уловить тот «клубничный» смысл, который закавычен в «преступила черту» у В. Жданова.
«В «Грозе», – пишет М. Лобанов, – Стрепетова с потрясающей эмоциональной искренностью, правдивостью передала трагедию своей героини, которая не может перенести того, что она считает грехом» (с. 144), – и этот «грех», как видим, вменен автору книги.
И каких только иных, столь же серьезных, «грехов» не вменили тому же М. Лобанову и другим авторам «ЖЗЛ». Зачем вместо одного только «темного царства» М. Лобанову понадобилось рисовать «колоритный мир… полный… разнообразия человеческих характеров», – сокрушается В. Жданов и добавляет: зачем искать в Кабанихе человеческие черты, если мы привыкли видеть в ней «самодуршу»? А чем, кроме таких аргументов, как «чувствуется», «кажется» и т. п., может подтвердить «неприязнь» М. Лобанова к Катерине и «уважение» к Кабанихе А. Дементьев? Подобные, не подтверждаемые никакими серьезными доводами, упреки выдержаны вполне в, казалось бы, давно изживших себя традициях «ветхозаветного» вульгарного социологизма. В чем, например, усмотрена любовь М. Лобанова к самодурам, и в частности к Кабанихе? «Нельзя упрощать этот характер, – пишет М. Лобанов, – это значило бы, что перед нами не образ, созданный гениальным художником, а нечто вроде плоской карикатуры» (с. 137). И это квалифицируется как «защитительные речи» в пользу самодуров! А откуда взята его «нелюбовь» к Катерине? Не из этой ли картины, рисующей, «как далеко переживание Катерины от поглощенности одним лишь любовным чувством, как глубоко разнородно и противоречиво это переживание, таящее в себе роковое предчувствие трагедии» (с. 126). Ачем объяснить, например, такой парадокс?
В учебном пособии для студентов – «Истории русской критики XVIII–XIX веков», изданной в 1972 году, – автор ее В. Кулешов считает необходимым и возможным то и дело подчеркивать: «Вопрос об анализе художественной формы произведений ставился Добролюбовым недостаточно обстоятельно» (с. 261), «Не во всем себя оправдавший случай полемического анализа» (с. 262), «Сомнительно было подвигать дело такими односторонними крайними суждениями», «Наиболее слабыми суждения Добролюбова оказывались там, где они по логике должны были быть наиболее сильными» (с. 265) и т. д. И однако же никому не приходит в голову – и это естественно – обвинять В. Кулешова в предвзятом отношении к великому представителю революционной демократии. Даже вступая в косвенную полемику с некоторыми оценками «Грозы» у Добролюбова, М. Лобанов нигде не позволяет себе столь категоричных суждений, однако же ему упорно пытаются инкриминировать «ревизию» добролюбовского наследия. Думается, что подобная упорность заслуживает более достойного применения.
Да, М. Лобанов относится к мысли Добролюбова, справедливо увидевшего трагедию народного характера в невозможности жить по-старому, по законам «темного царства», отнюдь не как к мертвой, застывшей догме, но как к живой, развивающейся идее. Если критик революционной демократии исходил в своей оценке драмы из страстной веры в близкую кончину «темного царства», то современный критик, осмысливая то же явление, обязан исходить из знания реальной исторической последовательности событий: «темное царство» крепостничества сменилось, как мы знаем, не «светлым царством» свободы, но еще более «темным царством» буржуа. Именно подобные переходные трагические эпохи рождали духовные драмы не только народно-стихийных характеров (как, например, той же Катерины), но даже и характеров осознанно революционных. «Духовная драма Герцена, – писал В.И. Ленин, – была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела. Этого не поняли и не могли понять рыцари либерального российского языкоблудия…»[36].
Взгляд М. Лобанова на трагедию Катерины как на отражение судьбы народного характера, «идеала в переходные кризисные эпохи» (с. 140) представляется продуктивным, не опровергающим или ревизующим, но закономерно развивающим идею Добролюбова с учетом ленинской методологии. Хотя, должен признать, такой взгляд на проблему действительно не совпадает со знаниями, почерпнутыми из школьного учебника.
Теперь несколько слов о нашем современном отношении к классическому наследию. С «темным царством», как известно, покончила Октябрьская революция. И если отдельные критики полагают, что Островский (как, впрочем, и все великие русские писатели) нужен нам сегодня в качестве его разоблачителя, отрицателя, обличителя ит.д., то не очевидно ли, что такой Островский либо переносит свой обличительный пафос из прошлого на настоящее, либо вообще устарел, отошел в прошлое вместе с разоблаченным им «темным царством», сделался принадлежностью истории литературы, а не живой жизни нашей современности (не случайны известные заявления о необходимости «подновить», «осовременить» Островского, да и не его одного, о чем напомнил в уже упоминавшемся выступлении и Ф. Кузнецов). Кстати, думается, чрезвычайно укрепило бы позицию защитников Белинского и Добролюбова, Гончарова и Островского от «произвола» И. Золотусского, Ю. Лощица и М. Лобанова, если бы кто-либо из них столь же горячо вступился и за «интерпретированных» и «осовремененных» русских классиков, служащих кому и чему угодно, только не воспитанию гордости за свою Родину, любви к ней, веры в ее настоящее и будущее. «Темное царство», «мертвые души» – так было, так есть, так и будет – вещают нам то и дело (осознают ли это сами интерпретаторы?) «осовремененные» ими русские классики. Классики ли? Гоголь ли или современный сумасшедший вопрошает нас в современном спектакле бредовой скороговоркой: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа». Не дает… Да и какой ответ она может дать, если «несется» она бесконной колымагой с колесами, повернутыми таким образом, что попробуй сдвинь ее с места, так что полет Руси-тройки и воспринимается не иначе как бредом воспаленного воображения сумасшедшего Гоголя. Русь не дает ответа, Гоголь не знает его, но спектакль в целом этот ответ не то что дает – навязывает зрителю. Нужно ли объяснять – какой?
Мне припомнился этот «Гоголь» во время выступления П. Мовчана. Да, можно согласиться с тем, что в книге И. Золотусского «малороссийский» период жизни написан более бегло и слабее, нежели «петербургский». Понятен и общий пафос его претензий к автору «Гоголя». Однако странно, что П. Мовчан, столь глубоко понимающий Гоголя, столь страстно говоривший о нем, не захотел заметить, что при всех издержках книга И. Золотусского – явление во многом этапное в нашем понимании Гоголя.
Но вернемся к революционным демократам. Пафос их выступлений, как мы знаем, во многом диктовался страстной верой в «завтрашнюю» крестьянскую революцию в России, в близкий конец «темного царства». Этот пафос и эта убежденность лежат и в основе их критических оценок произведений русских писателей, трактовки их героев и т. д. Да, мы не имеем права предавать забвению наследие великих патриотов, «заступников народных» – революционных демократов; мы обязаны следовать принципам и заветам великих русских критиков, но следовать творчески. «Мерою достоинства писателя, – утверждал Добролюбов, и сам неоднократно оспаривавший оценки и толкования своего гениального предшественника и учителя – Белинского, и вовсе не потому, что отступал от его заветов, а потому именно, что следовал творчески, – или отдельного произведения мы принимаем то, насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и народа» (Собр. соч. в 9-ти тт., т. 6, с. 307).
