Роберт Арп - Философия Южного Парка: вы знаете, я сегодня кое-что понял

Ответ — конечно не должны; содержание их верований различно, даже если действия кажутся похожими. У этого события есть параллели с обоими чудесами и проблемой плюрализма. Когда религиозный и нерелигиозный человек противостоят воображаемому чуду, у них есть некое общее событие, но объяснения отличаются — религиозный человек видит в нем сверхъестественное, в то время как нерелигиозный человек видит просто естественную причину, имеющую, рациональное толкование. И с плюрализмом, во многих случаях, у нас могут быть подобные двойные результаты, относительно действий людей по различным явлениям действительности, служащей руководством к данным действиям. Но вопрос остается: если все религии — фактически, одно и то же, с точки зрения результатов, как мы должны отличать их заявления?

Общий ответ, с которым соглашается даже Дэвид Юм — вера. Видение чуда, а не странного естественного события — зависит от веры. Что отделяет религию от науки и других областей эмпирического обоснования — это требование, своего рода, веры, которая превышает стандартные пределы разума. Для некоторых это походит на отговорку, отмазку для людей, которые боятся видеть жизнь, с точки зрения естественного мира. Но вне таких снисходительных замечаний есть важные философские соображения. Нормы разума и наших деловых отношений с естественным миром не являются твердыми фактами.

Жизнь не всегда вписывается в наши предвзятые понятия. И вполне возможно, что риск, превосходящий природу веры, мог бы обнаружить некоторые виды истины. Уильям Джеймс (18421910), американский прагматик, описывает это в своем известном эссе «Буду верить». Установление дружбы, например, требует, чтобы мы рискнули и начали взаимодействие, у которого нет ясно предсказуемых результатов. Но конечно мы оправданы в этих рисках из-за пользы, которая может быть достигнута конфирмацией получившихся событий. Вообразите ситуацию, что Вы заблудились, путешествуя пешком и должны выбрать, какой путь домой предпочесть. Действительно ли рационально будет, оставаться на месте, избегая принимать какое-нибудь решение, потому что исход его не ясен? Разве Вы не должны выдвинуть обдуманное предположение, вложив в Ваш план надежду на лучшее?

Паркер и Стоун издевались над большей частью того, что проповедует религиозная вера. Но даже с эпизодами, типа «Супер Лучших Друзей» и «Все о мормонах», они желают поддержать значение религиозной веры в жизнях людей и отделить культы и секты от подлинных религиозных проявлений. В то время как чувства любви и сострадания могут быть развиты и без религиозной веры, может быть вполне допустимо развитие морали, превышающей веру, стоящей на равных с заявлениями религии, которые кажутся непоколебимыми обычному человеку. Очень возможно, что когда дело доходит до нашего понимания Всевышнего, мы теряемся в сомнениях — не внушено ли оно нам с детства или в момент морального угнетения; вера — допустимый ответ в свете строгих ограничений логического эмпирического рассуждения.

Всеобъемлющая суть в том, что в то время как, нормы эмпирического доказательства должны быть поддержаны в нашем поиске религиозной истины, они, возможно — не единственные сопутствующие проблемы. Оценка события как чуда, основанная на свидетельствах и наблюдениях — важна и желательна. Стэн имеет полное право с подозрением относиться к южнопарковскому Иисусу, который велит отвернуться, пока он превращает воду в вино. Но, конечно, в вопросе о чудесах исторической персоне, вроде Иисуса, нельзя противостоять так непосредственно. А для наиболее склонных к вере в чудеса — она не развивается в эмпирическом вакууме. Скорее, религиозный образ жизни обычно находится во взаимодействии с Богом, другими людьми веры и событиями жизни, которые формируют и подтверждают веру, направляя религиозного человека, относительно верований об учениях, исторических событиях и чудесах.

Ничто из этого не защищает отклоняемые обычно рациональные или эмпирические нормы, а скорее представляет увеличенную область, в пределах которой может действовать человек. Что касается этических и эмпирических ограничений, которые являются рационально и социально допустимыми, кажется, что мы должны защитить не только социальное, но также и рациональное право людей самостоятельно искать значение и цель в религиозном образе жизни, противостоящие этим ограничениям.

Все это приводит нас к замкнутому кругу. Если возможно, что Бог существует, и возможно, что предпосылка к тому, чтобы испытать такую сверхъестественную силу является верой, то возможно каждый рационально оправдан в неприятии стандартного эмпирического доказательства и в надеждах на обнаружение сверхъестественного подтверждения. И если это верно для религиозной веры вообще, то почему не может человек, который чувствует себя убежденным заявлениями и свидетельствами некой религии, верить исключительным заявлениям этой религии? Конечно, терпимость, до некоторой степени, позволяет любому, кто живет общими этическими и социальными нормами, следовать своей вере. Но это подразумевает, что все одинаково правы — не больше, чем что можно допустить абсолютно все. Как узнал мр. Гаррисон в эпизоде «Концлагерь терпимости», есть пределы тому, что может и должно быть допущено. Как говаривал начальник лагеря: «Нетерпимости мы не терпим». Даже религиозные плюралисты должны считать, что некоторые представления о религии лучше, чем другие (а именно, что плюралистические представления — вернее, чем экс- или инклюзивистские). Философ Альвин Плэнтинга утверждал, что человек, который считает свои верования исключительно правильными, не обязательно виновен в любых моральных или эпистемических прегрешениях. Если свидетельствами и поучениями нас принудят считать событие сверхъестественным, то, будучи нравственно и рационально внимательными, мы будем верить лишь в пределах наших прав.

«Супер Лучшие Друзья» поднимают важные вопросы о религиозном разнообразии и о том, какое религиозная вера имеет отношение к свидетельствам. И в то время как терпимость и осторожное отношение к религиозным заявлениям кажутся хорошо защищенными, понятие, что во всех религиях есть истина или сверхъестественная истина подозрительно бледнеет по сравнению со стандартным эмпирическим доказательством. Это конечно — одно представление ситуации, но ставить определенные верования выше, чем другие — не только допустимо, но и, во многих случаях, действительно неизбежно. Факт, что мы ограничены в нашем естественном, эмпирическом познании относительно религиозных заявлений, может означать, что у правосудия в таких заявлениях также есть ограничения. Но некоторые нормы юстиции остаются неизменными, также как и право людей верить, на свой страх и риск, любой гипотезе, именно такие нормы и наполняют смыслом человеческое существование. Остерегаться Блэйнтологов в нашем мире — правильно, но мы должны также быть осторожными относительно попрания допустимых образов жизни, которые могут определять нас, как людей, которыми мы являемся.

В эпизоде «Кенни умирает» Картман произносит страстную и сентиментальную речь перед Палатой представителей, когда приводит доводы в пользу легализации исследования стволовых клеток, чтобы спасти умирающего друга, Кенни. Неспособный привлечь внимание законодателей, Картман начинает петь «Heat Of the Moment». Это перерастает в пение хором с аплодированием ритма аудиторией, поскольку, что удивительно, каждый член Конгресса знает эту скорее ритмичную, чем сложную песню. Общий музыкальный опыт заставляет законодателей уступить, несмотря на то, что любовная лирика не имеет никакого отношения к проблеме. Из этого примера кажется, что у музыки — большая ценность, чем у лирики, согласно эстетике Южного Парка. Это не должно удивить нас, так как эффектная музыка не обязательно нуждается в словах. Подумайте о «Пятой Симфонии» Бетховена, выжимающей слезу, или повторяющемся мощном аккорде из «Дым над водой» Deep Purple.

У музыки есть замечательная способность влиять на мысли и эмоции людей, и эта тема обсуждается с самого начала Западной философии. Философы, правители и родители знали это и пробовали — часто всуе — управлять и подвергать цензуре музыку. Люди критиковали структуру музыки, как будто у музыки есть содержание, которое можно легко ухватить. Следующее мнение от Секста Эмпирика (приблизительно 3 век н. э.) против музыки рассказывает о силе музыки в поэтических словах: «Пифагор (582–507 до н. э.), когда наблюдал, как парни, которые переполнены Вакхическим безумством от алкоголя, не отличались нисколько от сумасшедших, увещевал тех, кто присоединялся к пирушке, играя для них милосский спондей на своем авлосе. Когда он играл, они внезапно менялись и были трезвы, будто совсем не пили». Греческий термин милос (значение «песни»), в комбинации со «спондей», обозначает торжественную часть во власти длинных нот. Авлос — древний музыкальный инструмент, сделанный из пары тростинок, часто изображался, как орудие Диониса. Его можно считать электрогитарой древней Греции. Это было спорный инструмент, и некоторые ученые мужи, включая Платона (приблизительно 427–347 до н. э.), утверждали, что его следует запретить.