Поэтому следует говорить детям, что человеческие существа совершенно различны, объяснять им, к чему сводятся эти различия, чтоб потом доказать, что различия могут содержать большое богатство. Учитель в итальянском городе должен помогать ученикам понять, почему другие дети молятся другим богам и поют песни, которых не передавали по телевизору и которых нет на дисках в киоске. Естественно, в том же духе должен работать китайский воспитатель с китайскими детьми, проживающими неподалеку от христианской общины. Следующий шаг — находить нечто общее между нашей и их музыкой, рассказывать, что их Бог тоже заповедал законы добрые и вечные.
Тут же возникнет возражение. «Мы-то, допустим, станем выполнять эту программу во Флоренции, но станут ли они выполнять ее же в Кабуле?» О, подобное возражение — самое далекое, что может быть от ценностей западной цивилизации. Мы плюралистское общество, поэтому позволяем, чтобы в нашей стране возводились мечети, и не отказываем мусульманам в мечетях лишь на тех основаниях, что в Кабуле сажают в тюрьму христиан-пропагандистов. Если бы мы отказали, мы бы сами стали талибами. Параметр несхожести безусловно — один из самых сильных и наименее эластичных, и зрелость культуры выражается в способности действительно принимать инакое. Инакого не приемлют варвары (живущие порой в нашей с вами стране и в нашей с вами культуре). Что, в сущности, ими предлагается? Поехать на остров, где сохранились людоеды, и скушать парочку людоедов, чтоб остальным неповадно стало жрать человечину?
Будем надеяться, что, позволяя строить у нас мечети, мы доживем до того, что они позволят строить христианские церкви на своих землях, или хотя бы перестанут бомбить своих будд. Тем мы исповедуем нашу веру в избранные нами параметры.
Велика сумятица на земле. Происходят странные вещи. Изначально защитой ценностей Запада занимались правые; левые же по традиции находились на происламских позициях. Однако существует и у правых интегралистский католицизм, активно интересущийся третьим миром и поддерживающий арабов.
Принято думать, что защита ценностей науки, технического развития и современной западной культуры характерна для светских прогрессистских движений. Но обратим внимание и на то, сколь важную идейную роль играла техника и технология при всех коммунистических режимах. «Манифест коммунистической партии» 1848 года открывается восторгами по поводу буржуазного развития. Маркс не говорит, что следует повернуть вспять или обратиться к азиатскому способу производства. Он говорит только, что ценности и успехи буржуазного общества будут впоследствии экспроприированы пролетариями.
Наоборот, именно реакционная мысль (в самом благородном смысле термина), начиная с Французской революции, которую она отринула, всегда сопротивляется светской идеологии прогресса и зовет назад к исконным ценностям. Лишь немногочисленные неонацисты находят эти исконные ценности в мифах древнего Запада и приуготовляют заклание мусульман в Стоунхендже[360]. Наиболее же серьезные адепты Предания (многие из которых — электорат неофашистской партии) черпают образы или из ритуалов и мифов первобытных народов, или из буддизма, или как раз-таки именно из ислама, как из вечноживотного кладезя альтернативной духовности. Именно реакционеры напоминают нам, что Запад — не над всеми, что западная мысль иссушена идейностью прогресса и спасительно для Запада было бы устремиться в поисках истины к суфийским мистикам и к пляшущим дервишам. Это не я говорю, это они всегда говорили. Достаточно в книжном магазине порыться на оккультных полках.
Так что и среди правых нет единства по вопросу Запада и Востока. Доказательство великого смятения. Да и без того ясно, что непонятица в обществе великая, что никто сегодня не знает, на чьей же он в сущности стороне.
Но именно в такие времена нужно стремиться к аналитичности, к критичности, анализировать и собственные предрассудки, и чужие. Надеюсь, что об этом заговорят в наших школах, не только на пресс-конференциях.
Торг в полиэтническом обществе[361]
Основной принцип, которым определяются (или должны определяться) человеческие взаимоотношения, таков: желаешь избежать конфликтов и недоразумений или чьих-то нереалистичных претензий — торгуйся. Образец такого торга — восточный базар. Продавец просит десять, ты хотел бы заплатить не больше трех, говоришь: три. Продавец спускает цену до девяти, ты набавляешь до четырех, он готов на восемь, ты отваживаешься на пять, он спускает до семи. Наконец стороны договорились — шесть. У тебя ощущение победы, потому что ты набавил только три, а он понизил на целых четыре. Но торговец доволен еще больше тебя, потому что цена товара была пять. Тем не менее в общем итоге, если только ему действительно хотелось продать, а тебе купить, вы радуетесь оба.
Принцип торга главенствует не только в рыночной экономике. Он лежит в основе профсоюзной борьбы и (когда обстановка не напряженная) — в основе международных отношений. Этот же принцип — в основе многих процессов распространения культуры. Он необходим при переводе; переводя, мы неизбежно утрачиваем что-то из оригинального текста, но изыскиваем какие-то способы компенсации. Он необходим даже и при обычном обмене информацией: ты и я имеем право придавать любым терминам какие угодно значения, но если требуется прийти к удовлетворительной коммуникации, приходится договариваться о платформе общепринятых смыслов.
Одни называют дождем такую погоду, когда льет как из ведра, для других дождь — даже если едва накрапывает, но когда решается общий вопрос — идти ли на пляж или нет, — можно договориться об общем понятии «дождя», дождь — это то, когда идти на пляж не имеет смысла. Принцип торга применяется и при интерпретации текста (поэтического текста, старинного документа), ибо как бы мы его ни истолковывали, сам по себе текст гласит то, что гласит, и это твердый неотменяемый факт. Если вода льет с неба, она льет, а если действие романа Мандзони начинается на озере Комо, оно не может начинаться на озере Гарда — это будет уже другой роман.
Если бы и впрямь, как утверждают некоторые, на свете не было бы фактов, а только одни интерпретации, торговаться было бы бессмысленно, потому что не было бы критерия, позволяющего сравнить интерпретации и увидеть: лучше моя интерпретация — или твоя. Интерпретации поддаются сравнению и обсуждению именно благодаря тому, что они приложимы к фактам. Я вычитал в газете, что один плохо информированный священник занес меня в список Учителей Зла, потому что я утверждаю, будто не существует фактов, а только интерпретации. Я спокойно отнесся к попаданию в Учители Зла (люцифериански я был бы и не прочь, но, возрастая годами и мудростью, убеждаюсь все решительнее, что я всего лишь Негодный Ученик), но я безусловно во всех своих писаниях всегда утверждал совершенно противоположное тому, что приписал мне этот служитель церкви. Именно таким образом, интерпретации постоянно разбиваются о твердые факты, а факты, которые порой плохо поддаются интерпретации, тверды и непреложны, несостоятельные интерпретации о них разбиваются.
Прошу прощения, что сделал далекое отступление (мне оно кажется полезным), — возвращаюсь к идее торга в обществе. Торгуемся мы вот о чем. Если бы каждый держался исключительно своей интерпретации фактов, диспут не кончился бы никогда.
Необходима торговля, чтобы свести дивергентные интерпретации к точке конвергенции, пускай даже частичной, а оттуда выходить навстречу факту: факт ведь непреложен, неопровержим, и разделаться с фактом не так уж просто, как мы знаем по опыту.
Весь этот разговор (который подводит к принципу, что с неотвратимым нужно разумно торговаться) возник, когда в одном миланском лицее по просьбе родителей-эмигрантов решили учредить класс для учеников-мусульман.
Это забавная история, потому что при разумном подходе ничего бы не стоило отправить половину мусульман в один класс, половину в другой, тем самым способствуя их культурной интеграции с товарищами-носителями другой культуры, и давая местным подросткам возможность узнать много для себя нового. Именно этого всем бы нам и хотелось, живи мы в лучшем из возможных миров. Тем не менее судьба распорядилась таким образом, что мир, в котором мы живем, — не самый лучший, хотя некоторые богословы и философы объясняют, что сам Господь не умел вообразить что-нибудь поприличнее и теперь мы имеем то, что у него получилось.
Я обычно на сто процентов согласен с тем, что пишет мой друг Клаудио Магрис[362] (ладно, чтоб смущать себя и его, скажу — на девяносто девять и девять десятых процента), но хотел бы высказать кое-какие претензии к его статье, опубликованной в прошлый понедельник в «Коррьере делла Сера». Напоминая, что решение школьной администрации было определено тем фактом, что родители подростков выставили ультиматум: или будь по-нашему, или мы не пошлем детей в школу, — Магрис комментирует: «Это требование устроить гетто можно еще представить себе в устах расиста, одуревшего от ненависти к мусульманам. Представить себе как оскорбление всему на свете, и в первую очередь — исламу. В устах же мусульман оно звучит как низкая карикатура на ислам. С какой стати может быть неприятно, скандально, отвратительно для мусульманского отрока иметь одноклассников — католиков, вальденсов, евреев или вообще молодых людей не крещеных и не обрезанных? Плюрализм — соль жизни, демократии и культуры — не являет собой серию миров, замкнутых друг в друге, не знающих друг о друге. Он состоит во встрече миров, в диалоге миров, в сравнении миров с мирами».
